Книга 1 Ирина Медведева tайhoе учение даосских воинов

тателей воинских искусств благодаря своей великолепной фи­зической подготовке, он был кандидатом в мастера спорта по боксу и считался очень талантливым рукопашником. Слава был буквально одержим единоборствами, занимался карате, кунг-фу и всем, что ему еще удавалось увидеть или узнать. Нас познакомил сосед Скворцова, один из студентов сельхозинсти­тута, и через некоторое время мы подружились настолько, что стали практически неразлучны. Мы каждый день тренирова­лись вместе где только могли, а когда он через некоторое время начал работать милиционером, мы использовали для трениро­вок все охраняемые им объекты, вплоть до крупных админист­ративных зданий Симферополя. Впоследствии из нескольких кандидатов Ли выберет именно Скворцова моим напарником.

Группы изучающих рукопашный бой периодически устраи­вали поединки друг с другом, пытаясь доказать свое превосход­ство. Иногда такие поединки принимали довольно жестокие и дикие формы, тренировочные спарринги выходили из спортза­лов на улицы и превращались в групповые разборки с засада­ми, «проверками» и избиениями.

Например, в то время было модно «проверять» иностран­ных студентов—мастеров боя, чтобы выяснить степень их ква­лификации, Несколько человек вооружались палками, лопата­ми, обрезками арматуры и. выследив ничего не подозревающе­го студента, нападали на него в каком-нибудь уединенном мес­те. Если студенту удавалось с честью выйти из потасовки, его признавали учителем, но обычно он оставался избитым на зем­ле, зачастую с достаточно серьезными травмами.

С одним из таких студентов, выдержавшим испытание, я подружился и некоторое время изучал у него карате. Сейчас я уже не помню, откуда он приехал, но помню его неподражае­мый рассказ о том, как он стал чемпионом своей страны (это было где-то в Латинской Америке) по бесконтактному карате.

Звучал его рассказ примерно так:

— Мой папа, моя мама, моя невеста надели свои лучшие одежды и заняли лучшие места на трибуне. Они взяли с собой еду, потому что чемпионат продолжался долго.

Я выхожу на ринг. Мой противник такой мощный и силь­ный. Мне очень страшно. Он разворачивается и бьет меня но­гой в лицо. Кала летит в одну сторону, я—в другую. Я теряю сознание. Открыв глаза, сквозь слезы я вижу испуганное лицо отца. Мама плачет. Невеста плачет. Рефери поднимает меня, выводит в центр круга и поднимает мне руку как победителю. Я выиграл, так как мой противник применил запрещенный удар.

Со следующим противником произошла почти такая же ис­тория, но запрещенный удар он нанес рукой. Снова латинос темпераментно, с забавным акцентом описывал, какой страш­ный был противник, как плакали папа, мама и невеста.

Два других его противника просто не явились—один отра­вился грибами, а другой попал в автокатастрофу, и в результате он стал чемпионом страны в своей весовой категории.

Другой очень интересной личностью был негр Фекадо, ко­торый изучал различные корейские стили единоборств и одно­временно официальное тхэквондо. Фекадо был исключительно приятным и добродушным человеком, с радостью показывал уловки и приемы корейских стилей, будо и некоторых японских направлений.

Что же касается Мишеля, или Эльюнси Мухаммеда, о кото­ром я упоминал ранее, то его было бы трудно назвать прият­ным человеком даже с большой натяжкой. Мишель был скольз­ким и алчным, умел оказывать психологическое воздействие на окружающих и широко этим пользовался. Некоторых своих учеников он подчинил до такой степени, что они делились с ним даже своими женами. Среди учеников Эльюнси ходили легенды, что их сенсей был потомком самураев (якобы его ба­бушка была японкой), что он прошел секретную школу будо на океанском лайнере, оборудованном несколькими тренировоч­ными залами, что на этом корабле одновременно изучали тех­нику лайджицу, тайджицу, дзю-до, карате, аикидо, фехтование на мечах, иайдо и еще неизвестно что.

Ходили легенды о его необычайной физической силе, о том, что он ударом руки срубает деревья и демонстрирует прочие чудеса.

Организовав в Симферополе группу из учеников и препода­вателей пединститута, где он учился, Мишель обеспечил себе беззаботную жизнь, потому что сокурсники писали за него кон­спекты и делали контрольные работы, а преподаватели, не спрашивая, ставили ему зачеты и отличные отметки на экза­менах.

Интересно, что, использовав преподавателя до конца и вы­яснив, что тот ему больше не понадобится, Эльюнси избавлял­ся от него достаточно оригинальным способом: каждое занятие он, словно бы случайно, наносил ему сильный удар в пах, потом

извинялся, участливо справлялся о самочувствии и поступал так до тех пор, пока преподаватель сам не переставал ходить на тренировки.

Помимо группы в мединституте у Мишеля была другая группа, не общающаяся с первой и набранная из уличной шпа­ны. Эта группа помогала Эльюнси в некоторых не совсем за­конных делах вроде выбивания долгов, но, в основном, занима­лась фарцовкой и перепродажей товаров, которые Эльюнси по­лучал или привозил из-за границы.

Эльюнси не терпел конкуренции со стороны других препо­давателей боевых искусств, особенно русских, и, услышав о ка­ком-либо новом лидере, отправлялся к нему и в спарринге до­казывал свое превосходство.

Однажды, как мне рассказали, он услышал легенду о Саше-китайце [мы были знакомы, но он не знал. что это легенда обо мне) и его подземном городе в Новоромановке. Эльюнси надел свои широкие черные штаны, сшитые так, чтобы не мешали наносить удары ногами, и несколько дней бродил по Новорома­новке, пытаясь отыскать следы подземного города и нового не­известного конкурента.

Сильный дух соперничества и желание доказать свое пре­восходство были свойственны практически всем, кто в те годы практиковал или изучал боевые искусства. Мои знакомые, с которыми я тренировался на лестничной площадке, придума­ли для себя довольно неприглядную форму игры-тренировки, которая доставляла им большое удовольствие. Они начали от­рабатывать приемы и методы психологического давления на совершенно посторонних людях. Желание прочувствовать удар на ком-то в полную силу иногда приобретало маниакальную форму, и они просто избивали людей на улицах без всякого на то повода.

Игра, о которой я упомянул, заключалась в том, чтобы один человек смог психологически подчинить себе и унизить группу людей, подавив в них желание сопротивляться.

Выглядело это примерно так: выбиралась компания гуляю­щих по городу молодых людей, которые в обычной ситуации не упустили бы возможности подраться. Тот, кто вел игру, остав­лял часы и все, что могло бы сломаться во время драки, своим товарищам и, подойдя к группе молодежи, завязывал конф­ликт, сильно толкнув кого-то плечом, наступив на ногу или про­сто не уступив дороги. Когда противники заводились настоль­ко, чтобы вступить в драку, он демонстрировал свое преимуще­ство серией быстрых ударов без касания, остановленной у гор­ла ногой и т.д., давая понять, что с ним связываться слишком опасно. Продемонстрировав свое превосходство и агрессив­ность, он намеренно оскорблял и унижал их, не давая с честью выйти из ситуации и одновременно запугивал до такой степе­ни, что они даже группой не решались напасть на него.

Другой формой тренировок стали драки, провоцируемые на танцплощадках, причем к этим дракам тщательно готовились, закладывая иглы в отвороты одежды, чтобы затруднить захва­ты, накладывая щитки на голени, предплечья и пах. Но этим занимались в основном школьники старших классов.

Естественно, что волна увлечения боевыми искусствами, мистикой и эзотерическими учениями вызывала пристальное внимание со стороны органов госбезопасности. И если учесть мою довольно широкую известность, не удивительно, что КГБ заинтересовалось мной. Выяснив, что я не занимаюсь никакой противозаконной деятельностью, один из работников Комите­та предложил мне преподавать рукопашный бой сотрудникам КГБ и впоследствии сотрудничать с органами госбезопасности еще более тесно. Большую роль сыграли и хорошие рекоменда­ции, данные моим первым тренером по самбо.

Воспитанный в семье ярых коммунистов, я с детства счи­тал своим идеалом Дзержинского и мечтал стать, подобно Абе­лю, знаменитым советским разведчиком. Поэтому, не оформ­ляя мое сотрудничество с Комитетом официально, я дал согла­сие работать. Вскоре я получил первое в республике удостове­рение инструктора по карате и рукопашному бою, и. если бы не встреча с Учителем, моя жизнь потекла бы по совершенно дру­гому руслу.

В настоящее время я, возможно, был бы отставным офице­ром Комитета Госбезопасности или сотрудником ФСК.

ГЛАВА II

У перекрестка, недалеко от кинотеатра Шевченко, находи­лась аптека. Стены ее были отделаны когда-то черным мрамо­ром, поэтому все называли ее «черная аптека», хотя мрамора уже не было и от его былого великолепия остались только вос­поминания. Я вошел в «черную аптеку», купил витамины для своего приятеля, поболтал со знакомой продавщицей и, выгля­нув в окно, заметил компанию из трех человек, беседующих около закусочной. Присмотревшись, я узнал двоих—это были мои старые приятели Осин и Рогов. Третьего человека я видел в первый раз. Решив подойти и поздороваться, я вышел из апте­ки и окликнул их. Вся компания повернулась ко мне, и тут я впервые внимательно посмотрел на спутника моих приятелей. Он был среднего роста, в потертом костюме, мешковато сидя­щем на нем, засаленном и лоснящемся на локтях, черной поло­сатой рубашке не первой свежести с расстегнутым воротнич­ком, и всем своим видом напоминал председателя колхоза, воз­вращающегося с уборки урожая. По его лицу восточного типа трудно было определить возраст или национальность, но про себя я решил, что это кореец, так как в Крыму было много корейцев. Одет он был довольно легко, учитывая, что был ко­нец октября и многие симферопольцы уже надевали плащи и куртки.

Осин и Рогов явно обрадовались моему появлению. Рогов бросился ко мне, произнося обычные слова приветствия, и вдруг без всякого перехода спросил, не мог бы я помочь их товарищу. Я немного удивился и поинтересовался, что от меня требуется.

— Это мой друг, — с подозрительным энтузиазмом начал объяснять Рогов. —Такой веселый человек, просто с ума можно сойти. Весь день нас смешит. Он приехал из Средней Азии, но еще не успел как следует устроиться, а только забросил чемода­ны к каким-то знакомым. Знаешь, он очень хочет, чтобы ты отвел его в пельменную. Он просто достал нас этими пельменя­ми. Можно подумать, что он без них жить не может.

Я был немного удивлен, так как не мог понять, почему чело­век, который только что увидел меня в первый раз, может хо­теть. чтобы именно я отвел его поесть пельменей, и откуда Ро­гов это знает.

Тут Осин потянул меня за рукав, отвел в сторонку и про­шептал:

— Ради бога, избавь нас от этого «монгола». Привязался, как репей, и все время болтает какую-то чушь.

Я не стал заставлять себя долго уговаривать, так как после института еще не успел поесть и сам не отказался бы от порции пельменей. Поэтому я сказал, обращаясь к корейцу:

— Я с удовольствием отведу вас в пельменную. Кореец широко улыбнулся в ответ и мгновенно откликнулся с сильным акцентом:

—Я угощаю.

Это меня вполне устраивало.

Мы попрощались с Осиным и Роговым, быстрым шагом добрались до памятника Ленина, повернули направо, прошли через сквер Тренева и дальше, направляясь к пельменной.

Пока мы шли, кореец неожиданно начал говорить о руко­пашном бое и спросил меня, совершенствуюсь ли я в боевых искусствах. В то время этим термином еще не пользовались, говорили только о конкретных видах единоборств—карате, джиу-джитсу, дзю-до, поэтому я ответил, что занимаюсь всем понемногу, что мне интересно изучать все виды единоборств. Я заострил внимание на том, что слова «боевые искусства» мне непривычны.

— Нет, нужно заниматься или спортом или боевыми искус­ствами,—настаивал кореец.

— Не понимаю, почему обязательно выбирать что-то одно. —возразил я.—Я, например, занимаюсь и спортом и самообо­роной.

Тогда я не понял, что мой собеседник хотел узнать, чем яв­ляются для меня боевые искусства—искусством или спортом.

Я начал рассказывать, что изучаю самбо, дзю-до, карате и другие виды единоборств.

Выяснив, что я ничего не смыслю в высоких материях, ко­реец быстро перевел разговор на другую тему, мы начали рас-

суждать о самбо и о дзю-до и так за разговорами дошли до пельменной.

Кореец со своим ужасным акцентом заказал три порции пельменей с маслом, и я, решив не отставать от него, тоже попросил три порции.

Потом мой спутник попросил себе порцию бульона и, схва­тив тарелку так, что большие пальцы его рук утонули в супе, залпом выпил через край содержимое тарелки, громко причмо­кивая от удовольствия.

Меня слегка покоробило, и кореец, заметив мою реакцию, сказал, что надо быть проще и что только простота приносит определенное счастье в жизни.

Проигнорировав тему счастья и простоты, я начал его рас­спрашивать о боевых искусствах, что он о них знает, занимался ли чем-либо сам и откуда у него такой интерес к единобор­ствам.

Кореец на это ответил, что раньше он тоже был причастен к изучению разных видов борьбы, но теперь он не занимается этим глупым делом, потому что есть дела и поинтересней.

Сказав это, он откинулся на стуле и закинул ногу на ногу. И тут я впервые обратил внимание на его туфли. В жизни я не видел туфель такого покроя. Они были черными, узкими, с длинными загибающимися кверху носками. Я не мог предста­вить себе безумца, изготовившего такие туфли, и серьезно над этим задумался. Было ясно только одно—они не фабричного производства. Я раньше встречал обувь с длинным узким нос­ком, но чтобы носки туфель были вытянуты настолько, что ка­зались клоунскими и завивались вовнутрь на полтора оборота, почти как у старика Хоттабыча, такого мне видеть еще не при­ходилось.

Я спросил корейца, где он взял эти удивительные туфли и зачем ему туфли такого фасона, на что он гордо ответил со своим неповторимым акцентом, что такие туфли подчеркива­ют оригинальность человека и что в определенной среде (тут он сделал многозначительную паузу) это очень модный стиль.

Я молча проглотил это замечание, но был ужасно заинтри­гован, потому что никак не мог себе представить, что существу­ют крути, в которых одежда и обувь моего спутника могут быть модными.

Я и сам был одет. прямо скажем, не роскошно. На штанах у меня вечно были заплаты, потому что они быстро протирались от отработки ударов ногами на улице или в лесу.

Но вид корейца бил все рекорды.

Я снова бросил взгляд на его костюм, на залощенные затас­канные рукава, на сальные пятна. Кореец выглядел чрезвычай­но неопрятным человеком, явно не уделяющим своей одежде достаточного внимания. Тем более было странно слышать от него какие-то рассуждения о моде.

Я подумал, собрался с духом и спросил:

— Но если вы хотите быть модным, почему у вас такой кос­тюм, явно не первой свежести. В чем же заключается мода? Он высокомерно посмотрел на меня и сказал:

— Это деловой костюм. В таком костюме я встречаюсь с людьми и делаю разные дела. В определенных кругах приняты определенные формы деловой одежды.

—Ив каких же кругах приняты такие формы одежды?— поинтересовался я.

— Мы с вами еще достаточно шапочно знакомы, чтобы вас информировать по строго конфиденциальным вопросам миро­вой значимости. —заявил кореец с абсолютно серьезным выра­жением лица. Его акцент, казалось, еще усилился, он тщатель­но выговаривал каждую букву, произнося слова как будто по слогам с ударением на каждом слоге, словно желая подчерк­нуть значительность того, что он говорит.

— В чем же заключается мировая значимость?—спросил я, прилагая большие усилия, чтобы не рассмеяться.

—Европейцы всегда проявляют излишний интерес к не своим делам. —по слогам произнес кореец.

Я не обиделся, так как просто не мог воспринимать всерьез все эти безапелляционные заявления. Посмотрев несколько се­кунд на своего собеседника, я рассмеялся.

Кореец на мою улыбку никак не отреагировал и неожидан­но принялся с большой скоростью поглощать оставшиеся на тарелке пельмени.

Я спросил:

—Скажите, как вы все-таки относитесь к разным видам борьбы, или. как вы их называете, боевым искусствам?

— Ну, как вам сказать. — продекламировал он, — есть риту­ал и есть форма. Есть также и искусство жизни.

— В каком смысле ритуал, в каком смысле форма и искусст­во жизни?—спросил я.

—Ну как вам сказать... Я в принципе не надеюсь, что вы поймете.

— Тогда постарайтесь объяснить.

— А стоит ли стараться объяснить, если человек не понима­ет?

— Ну а вдруг я пойму?

— Вдруг здесь не подходит. Либо я рассказываю и вы что-то понимаете, либо я просто сотрясаю воздух. На все это я ответил:

— Воля ваша, конечно. Но дело в том, что мне действитель­но очень интересно узнать ваше мнение, и если я не смогу по­нять, то постараюсь хотя бы запомнить.

Кореец сказал на это:

— Сейчас вы говорите, как мудрец востока.

— Не понимаю, что здесь мудрого, —удивился я.

— А не взять ли нам еще и прелестных пончиков с повид­лом, а также кофе?—вдруг, неожиданно оживившись, предло­жил он.

Я согласился, и мы взяли по три стакана кофе и по шесть пончиков с повидлом.

Мы ели пончики с повидлом, и беседа о возвышенном про­должалась.

—Дело в том, что ритуал,—говорил кореец, жестикулируя рукой с зажатым в ней пончиком и роняя капли повидла себе на рубашку,—дело в том, что ритуал—это тогда, когда два толстых человека встречаются и борются за приз—за женщи­ну или быка. Тогда они должны делать все самое трудное, и при этом наименее эффективное. Если это форма, то один или два человека показывают хвост павлина. Они выглядят красиво, но их основная цель—выглядеть красиво. Если же это—искусст­во, то один человек живет в трудном мире, и живет при этом хорошо.

— Но вы говорите о жизни, а причем же здесь боевое искус­ство?—спросил я.

— Если кто-то мешает ему жить хорошо, он просто проби­вает ему голову, — с выражением явного удовольствия заявил кореец.

Мы доели пончики и начали пить кофе. Качество кофе явно оставляло желать лучшего, и на его поверхности плавали мерз­кого вида пенки.

Кореец набирал кофе в рот и с отвращением сплевывал пен­ки на стол и на пол, отхлебывая кофе с таким шумом, что люди за соседними столиками поневоле оглядывались на него. Коре­ец не обращал ни малейшего внимания на окружающих и лишь время от времени менял положение ног, закидывая их одну на другую и демонстрируя всем замысловатый фасон своих ту­фель. Мысленно я возблагодарил небеса за то, что среди посе­тителей не было моих знакомых.

Под конец нашей беседы, когда кофе был почти допит, я задал вопрос:

— А чему же вы все-таки сами учились?

— Меня обучали секретному искусству, — сказал мой спут­ник,—но об этом искусстве не говорят с первым встречным, даже если он тебя отвел в заведение общественного питания и пожрал за твой счет.

На мгновение я онемел от возмущения и, стараясь казаться спокойным, возразил:

— Но я же не напрашивался, вы сами предложили угостить меня.

— Обидчивость—одна из уязвимых черт, препятствующих воинскому искусству,—с важностью заявил кореец.—Настоя­щий воин не должен обладать эмоциями.

—А вы—действительно настоящий воин?—спросил я.

— Вы знаете, зависит от того, с какой стороны посмотреть, —сказал он.—На земле я ноль, но в воздухе...

— Как понять «в воздухе»?

— Меня с детства учили воинскому искусству, но меня учи­ли драться только в воздухе.

Это заявление меня окончательно заинтриговало. Мы не­много помолчали. Затем, очевидно, заметив, что меня все-таки обидели его слова о том, что он не хочет разговаривать с пер­вым встречным и о дармовом угощении, кореец выдал следую­щий перл:

— В принципе можно простить иностранцу за плохое вла­дение языком. Мне трудно выражать гладко свои мысли. Я ответил:

— Не так уж бугристо вы выражаете их. Вы же сами предло­жили угостить меня. Могли бы этого не делать. Кстати, у меня с собой все равно почти нет денег, поэтому считайте, что пропала ваша трешка или сколько вы там заплатили за обед.

— Я не волнуюсь за трешку, —сказал он, —я волнуюсь за твою душу.

— Вы случайно не миссионер какой-нибудь восточной цер­кви?—спросил я.

—Нет,—ответил азиат,—никакой я не миссионер восточ­ной церкви, я—хранитель великого знания.

— Но это больше напоминает цирк, —заметил я. —И какое же знание вы храните?

— Придет время, и ты. презренный, узнаешь, —отрезал ко­реец.

— Вот я уже и презренный,—усмехнулся я.

— Я погорячился.

—А как насчет ваших эмоций?

— Какой ты наблюдательный, — азиат захлопал в ладоши. —Но это эмоции, которые внешние.

Некоторое время разговор продолжался в таком же ключе, как вдруг мой спутник неожиданно спросил:

— Тебя вообще интересует боевое искусство? ТЫ много гово­рил о нем, но сможешь ли ты непосредственно его воспринять? Немного раздраженно я поинтересовался:

— Куда же мы пойдем его воспринимать на полный желу­док?

— Полный желудок—основа воина,—заявил кореец.—Чем полнее середина, тем она крепче.

— Но с полным желудком трудно передвигаться,—возразил я.

Кореец засмеялся, с шумом отодвинул стул, вышел из-за стола и направился в туалет. Я машинально последовал за ним. В туалете он принялся самым тщательным образом мыть руки. Я молча стоял рядом.

— После еды надо мыть руки, — безапелляционно заявил кореец.

—А почему вы не мыли руки перед едой, —спросил я, как-то механически начиная мыть руки.

— Раньше у меня руки были чистыми, они не были жирны­ми. А теперь у меня жирные пальцы. В этой пельменной не моют тарелки. Когда я брался за тарелку, чтобы выпить бульон через край, у меня руки стали жирными, а я не люблю, когда у меня жирные руки.

Я нахально спросил:

— А после туалета руки моют?

— Моют руки перед туалетом, потому что ты можешь вся­кую гадость себе занести. Я спал с одной девушкой, перед туа­летом руки не вымыл, и потом у меня жир с конца капал.

Я посмотрел на него.

— Это розыгрыш?—спросил я.

—Да, это шутка. Ха-ха-ха,—засмеялся он.

— Хорошо, что я знаю этот анекдот, —подумал я про себя.

Кореец вытер руки о штаны, и мы пошли к выходу из пель­менной.

Выйдя на улицу, он взглянул на меня и сказал:

—Ты говорил, что на полный желудок трудно передвигать­ся. Для передвижения, если воину не нужна твердая середина, а нужна легкость, делают вот так...

Тут он засунул даже не два пальца, а практически всю кисть руки себе в рот, отведя большой палец на 90° в сторону, отки­нулся немножечко назад, нажал второй рукой себе на солнеч­ное сплетение, и его вырвало невероятно длинной струёй. Как говорят в таких случаях в Крыму: «блеванул дальше, чем ви­дел».

Рвота, вылившись ему на руку, запачкала рукав рубашки и пиджака и даже затекла внутрь рукава. Кореец выпрямился так, словно ничего особенного не произошло, отряхнул руку, засунул ее в карман и начал демонстративно вытирать о внут­реннюю часть кармана.

Я почувствовал себя не совсем хорошо.

Заметив мою кислую гримасу, он протянул эту испачкан­ную руку ко мне и взял меня за рукав, да так цепко, что я не мог ни вырваться, ни отстраниться, после чего произнес:

— Пойдемте, мы побеседуем на эту тему.

Я ощутил непреодолимое желание убежать, но что-то зас­тавило меня остаться. Надо сказать, что я был законченным фанатиком рукопашного боя. В поисках новых систем и инте­ресных приемов я встречался с массой людей, ездил по другим городам, разыскивал специалистов по единоборствам и все, что узнавал, записывал в многочисленные дневники.

В процессе поисков я сталкивался с разными людьми. Сре­ди них встречались и эксцентричные и, мягко говоря, не со­всем нормальные, так что я приучился не реагировать на ка­кие-то странные слова или поступки, упорно выясняя то, что меня интересовало.

Человек, который держал меня за рукав, побил все рекорды эксцентричности. Но я не представлял, как дерутся в воздухе. И если кореец не врал, я должен был все увидеть собственными глазами. Я глубоко вздохнул и остался стоять на месте, не делая никаких попыток освободиться, и только подумал о том, что мою одежду нужно будет хорошо постирать.

Продолжая держать меня за рукав, кореец повел меня вниз по улице, за рынок, рассказывая мне по дороге о том, что когда он жил в Корее, у него были братья—воины, обучавшие его

фамильному бою, и был друг семьи—старик-китаец, который обучал его древнему искусству и завещал ему свои секреты.

Все это время я чувствовал определенную неловкость, пото­му что брезгливость боролась во мне с растущим интересом к его рассказу. Эти переживания были ясно написаны у меня на лице. Было совершенно невозможно вырваться, потому что мой спутник очень цепко держал меня своей грязной рукой. Я ду­мал о том, что просто обязан с честью пройти все это до конца.

Я был одет в голубой китель с якорями, под ним была фла­нелевая рубашка китайского производства фирмы «Дружба». Вероятно, кореец сумел разглядеть эту нижнюю рубашку, когда я нагибался или еще в какой-нибудь момент, потому что, заго­ворив о старике-китайце, он перевел тему на китайцев вообще и сказал:

—Вот, у тебя китайская рубашка. Ты должен знать, на­сколько китайцы хорошие люди. Тот старик-китаец и вообще некоторые китайцы бывают такими же хорошими людьми, как та рубашка, которая надета на тебя.

— Я бы не сказал, что это очень хорошая рубашка, —заме­тил я.

— Не смотрят на вид, а смотрят на суть.—сказал он. —Она мягкая и ласковая. И, кроме того, теплая. Вот и тот старик был такой же хороший человек, как эта рубашка. Он не имел вид, но внутри он был хорошим человеком. Я вид не имею, но внут­ри я лучший человек. Лучший человек, какого ты вообще в жизни встречал, кроме, конечно, твоих родителей.

— Откуда вы знаете про моих родителей?—спросил я.

— Это большой секрет. ТЫ узнаешь об этом позже, —сказал он. — Сейчас очень многое для тебя решается. Сейчас очень важный момент в твоей жизни. ТЫ понимаешь?

— Ничего не понимаю.—искренне ответил я. Некоторое время мы шли молча, потом он сказал:

— Если человек такой, как ты увлеченный, он должен по­нять, откуда приходит настоящее знание.

—Мы с вами даже еще не познакомились,—сказал я.— Может быть. вы скажете, как вас зовут?

—Какая разница, какое имя ты дашь цветку? От этого смысл не изменится. ТЫ можешь называть меня Грозовая туча на твоем безупречно голубом небосклоне.

— Хорошо, Грозовая туча, —сказал я. —Что же все-таки вы мне хотите сказать и почему я вас так заинтересовал?

— Я сразу вижу человека, который отмечен печатью судь­бы. Это редкость, это судьба, это знак великой силы, знак бла­говоления небес.

—В чем выражается знак благоволения небес?—спросил я.

— В том, что, когда два человека встречаются, они могут беседовать на равных. Мне Сережа Рогов сказал, что тебе нет равных на земле, а мне нет равных в воздухе. Я хочу, чтобы ты меня учил бою на земле, а я буду тебя учить бою в воздухе.

— И где же ты будешь демонстрировать свое искусства, — поинтересовался я,—и вообще, как мы с тобой будем взаимо­действовать?

— Это тебя не должно волновать, —заявил он. —А начать мы можем прямо сейчас. Пойдем, ты меня будешь учить. Я хочу стать твоим учеником.

Для меня события явно разворачивались слишком быстро, но тем не менее моя фанатичная страсть к боевым искусствам проявилась и на этот раз, и в первом же переулке мы начали обучение.

Я решил продемонстрировать Грозовой туче первый прием и предложил ему напасть на меня. Он бестолково взмахнул ру­кой где-то довольно далеко от моего лица.

Я спросил:

—Ты что, не можешь ударить рукой? (То, что он стал моим учеником позволило мне перейти с ним на «ты».) Он говорит:

— Я на земле ничего не могу.

Мне пришлось показать ему первый удар в голову типа цуки. но с подъемом руки вверх и наклоном туловища. Для того, чтобы кореец смог с грехом пополам повторить движение, по­требовалось около получаса, но то, что у него выходило, можно было назвать ударом только с большой натяжкой.

Стараясь не показать всю степень его безнадежности, я ска­зал:

—Да, удары у тебя получаются не очень-то хорошо. А ты когда-нибудь пробовал уходить или уворачиваться от ударов?

— Попробуй атаковать меня, —предложил он. —Я постара­юсь увернуться, стоя на земле.

Я атаковал его серией из трех ударов, и, к моему ужасу, все три удара достигли цели. Будучи совершенно убежден, что он хоть как-то увернется, я не очень хорошо рассчитал траекто­рию удара ногой и неожиданно сильно попал ему в пах.

Грозовая туча с жутко исказившимся лицом издал серию воплей, перемежающихся завываниями раненого зверя, пока­тился по асфальту, потом встал и вдруг неожиданно спокойно сказал:

— Вот видишь, у меня ничего не получается на земле. Чувствуя внутреннюю дрожь при виде его мучений, я вино­вато промямлил:

— Ой, Облачко, тебе, по-моему, досталось.

—У облака нету плоти!—гордо выпрямившись, заявил ко­реец.

Он подпрыгнул высоко в воздух и резко приземлился на пятки, чтобы снять болевой спазм от удара в пах.

—Теперь я буду уходить по-своему. Попробуй еще раз уда­рить меня, —предложил он. — На земле у меня ничего не полу­чается.

Несмотря на то, что я чувствовал себя неловко из-за того, что так сильно ударил его, где-то в глубине души я ощутил ти­хое ликование, что хоть чем-то сумел насолить такому непри­ятному человеку и тем самым слегка отыграться за все его вы­ходки. Видимо, подсознательно желая продлить удовольствие, тем более, что он сам напрашивался, я резко развернулся и попытался нанести удар хиракен* согнутыми пальцами в гор­ло. Выбросив руку, я неожиданно для себя ощутил пустоту. Ис­полненный дьявольского желания напасть и окончательно по­срамить азиата, я вообще потерял ориентировку, потому что в момент перед атакой я не смотрел на корейца, слегка прикрыв глаза, чтобы не выдать начала движения, потом слишком рез­ко, почти мгновенно, рванулся в его сторону, запомнив его пре­жнее положение, и мои пальцы ощутили только легкий вете­рок. Когда я полностью открыл глаза, автоматически нанося серию ударов в том же направлении, я не увидел перед собой противника. Ошарашенно оглядываясь по сторонам, откуда-то из-за спины я услышал гнусный голосок, который с издевкой произнес:

— Ты что-то потерял, мой маленький друг?

Повернувшись, я увидел Грозовую тучу с ехидной улыбкой на лице и вдруг меня охватила дикая ярость, которая заставила меня практически бесконтрольно нанести серию ударов, начи­ная с удара наотмашь ребром ладони.

" Хиракен—ударная форма руки, напоминающая лапу леопарда.

Кореец легко нырнул мне под руку, наносящую первый удар, и с места, почти без толчка перепрыгнул через мою вторую руку. Казалось, взмахом руки он поднял себя в воздух, и мне показалось, что моя вторая рука словно бы прошла через него. Он прокрутился вокруг моей руки только за счет незаметного толчка ногами и взмаха расставленных рук.

Тут же я бросился на него, пытаясь одновременно ударить двумя руками и ногой, но он умудрился запрыгнуть мне за спи­ну, снова взмахнув для балансировки руками. Быстро развер­нувшись, азиат сзади запрыгнул на меня верхом.

— И-го-го, лошадка!—услышал я его ликующий крик.

Я кувыркнулся вперед, но кореец самым непостижимым об­разом сумел оттолкнуться от моих ног. Я ощутил над коленны­ми чашечками толчок его ступней, после чего он нанес мне довольно чувствительный пинок под зад, от которого я не впи­сался в кувырок и прочертил своим телом длинный четкий след в пыли прирыночной мостовой.

Я поднялся и присел, колоссальным усилием воли подавив волну неконтролируемой ярости, и попытался максимально со­кратить расстояние между мной и противником. Никогда рань­ше мне не приходилось видеть такой грации движений уходов от атак. Он. казалось, плыл по воздуху и моему воспаленному, восхищенному и пораженному мозгу чудилось, что он порхает, как бабочка. При каждом моем броске к нему он. начиная дви­жение назад, уходил под разными углами в стороны по меняю­щимся траекториям, перепрыгивая с ноги на ногу.

В исполнении азиата эта техника выглядела загадочной и волшебной, но, как я узнал потом, на самом деле она исключи­тельно проста.

Здесь я немного отвлекусь от событий того вечера, чтобы дать некоторые разъяснения.

В своих книгах «Кунг-фу. Школа бессмертия» и «Кунг-фу. Формы Шоу-Дао» я описал демонстрацию техники моего Учи­теля Ли, которую увидел в тот же самый вечер, но немного позже.

Я получил множество писем от читателей, в которых они, не ставя под сомнение сам факт моей встречи с Учителем, не могут поверить в то, что человек в действительности может на таком уровне владеть своим телом и считают это чуть ли не волшебством.

На самом деле в технике передвижений и прыжков Ли не было ничего более сверхъестественного, чем в корабле, заклю­ченном в бутылке, фокусе по распиливанию женщины или чу­десах равновесия китайских акробатов.

Самым впечатляющим было то, до какого уровня мастер­ства довел Ли теоретически несложную и доступную технику. В прыжках, описанных в моих книгах, Ли также использовал тех­нику взмахов рук, вращении и прыгал иногда таким образом, что его тело оставалось как бы внизу на уровне груди или чуть выше, а ноги описывали длинную дугу с ударами и хлестами.

И когда я (снова возвращаюсь к тому вечеру) бросился на него с очередным ударом, он снова выполнил этот трюк, взмах­нул руками, и его тело взметнулось ногами вверх, использовав в качестве опоры мои руки. Частично он оперся рукой, частично грудью, и, резко закинув ноги вверх, перелетел через меня и оказался у меня за спиной. Я развернулся к нему уже без наме­рения его атаковать, а просто спросить, как же он все это дела­ет и выразить свое восхищение, но не увидел корейца перед собой. Я вращался вокруг своей оси и чувствовал, что он бук­вально прилип к моей спине, и, как я не перемещался, изба­виться от него я не мог.

В некоторые моменты я чувствовал, как он использует оп­ределенные точки моего тела в качестве опоры, чтобы оста­ваться сзади меня. Я пытался достать его рукой, но он уходил телом или перепрыгивал через нее, опираясь на нее или на бедро поворачивающейся ноги. на туловище или таз. Любую точку тела он мог использовать, заранее предугадывая мои дви­жения и выполняя акробатические трюки сродни тем, которые исполняют на шестах китайские акробаты, но гораздо более сложные по уровню техники исполнения.

—Хватит, остановись, Грозовая туча,—наконец взмолился я.—У тебя великолепно получаются уходы в воздухе, но мне трудно поверить, что, так владея своим телом, ты абсолютно не умеешь драться на земле.

— Меня учили бою только в прыжках, —сказал он без вся­ких признаков сбившегося дыхания.—Если хочешь, я покажу тебе грань своего искусства.

— Показывай, —согласился я.

— Здесь неподходящее место и еще не совсем хорошее вре­мя.

Я не стал уточнять, в каком смысле хорошее или плохое это время, и поинтересовался, куда же мы пойдем.

— Сейчас найдем какое-нибудь подходящее место,—сказал он.

Мы отправились бродить по улочкам, а я начал задавать вопросы. Между делом я вспомнил наш разговор в кафе о связи жизни и боевого искусства и его фразу о том. что. если кто-то мешает жить хорошо, ему просто пробивают голову.

Я не выдержал и спросил:

— Что означает—пробивают голову? Всегда ли нужно пре­пятствующим тебе в чем-то людям пробивать голову? Как это понимали те люди, у которых ты изучал свое боевое искусство?

Кореец сказал:

— Иногда иностранцу достаточно трудно до конца выра­жать свою мысль, потому что. сказав слово, выражающий еще додумывает до конца свою мысль, которую это слово может и не отражать или отражать не совсем буквально. Если ты хо­чешь, чтобы мы смогли начать говорить на одном языке, сей­час для нас было бы очень хорошо определиться в общих поня­тиях.

— В каких общих понятиях?—удивился я.

—Мы с тобой будем учить язык общения. Вот смотри,—и он указал на стену. — Это стена. Когда ты будешь думать о сте­не, ты будешь думать об этой стене. Посмотри на эту стену очень внимательно.

Не понимая, к чему он клонит, я с полминуты тупо разгля­дывал стену в переулке, обвалившуюся в нескольких местах, сложенную из отдельных камней, как это принято в Крыму. Это был или бывший дувал или часть забора, огораживающего са­дик около маленького одноэтажного строения неподалеку от Центрального универмага.

— Ты запомнил эту стену?

— Вроде бы да.

— Мне нужно, чтобы ты воспроизвел образ этой стены, — неожиданно категорично потребовал кореец.—Закрой глаза.

Я закрыл глаза и вдруг, к моему изумлению, передо мной с неожиданной яркостью и отчетливостью возникла эта стена. Я был действительно поражен, потому что раньше у меня никог­да не бывало видений такой силы. Возможно, сказалось мое состояние воспаленного воображения, в какое меня повергали слова и действия человека, к которому я испытывал жгучий интерес и неприязнь одновременно. Еще не исчезло видение стены, как кореец сорвал лист, уже начинающий увядать, с вет­ки, свешивающейся через стену.

—А вот это лист,—сказал кореец, протягивая его мне. Я взял лист, осмотрел его с одной и с другой стороны, подержал в руках и, все еще не понимая до конца, что же он хочет мне сказать, тупо посмотрел на его лицо.

— А это—водосточная труба, —сказал азиат и, перейдя уз­кую улочку, подошел к водосточной трубе, свешивающейся с трехэтажного здания и постучал по ней.

— А вот это,.. —начал было он, но тут я не выдержал.

—Подожди,—взмолился я,—я и так знаю, что это такое, для чего ты мне это называешь?

— Вот в этом все вы, европейцы, — с укоризной произнес он. —Вы никогда не слушаете до конца и поэтому не понимаете простейших вещей. Мы учим язык. Язык общения.

Я говорю:

— Да я и так знаю, что это водосточная труба.

— Но ты же не знаешь, что это именно та водосточная тру­ба.

— Какая та водосточная труба?

— Черт побери, это та водосточная труба, которую ты, ту­пица. будешь вспоминать при слове «водосточная труба», когда я буду говорить с тобой.

—Послушай-ка, дружок,—сказал я.—а тебе не кажется, что мы слишком стеснены во времени, чтобы разглядывать все составляющие окружающего мира и запоминать их образы?

— Времени для постигающего боевое искусство нет, — зая­вил кореец.—Оно—твоя жизнь.

— Я не согласен,—сказал я.—Мне некогда заниматься вся­кой ерундой в то время, как, в принципе, хочется заниматься лишь полезными вещами.

—Это не ерунда,—возразил азиат.—Это твое сознание. Человек, который не мыслит, не может запоминать. Человек, который не запоминает, не может учиться. Человек, который не может учиться, не может мыслить. Следовательно, ты—обе­зьяна.

Я не обиделся на это слово, потому что меня заворожила непонятная логическая цепочка, выстроенная моим собесед­ником.

Увидев, что я не реагирую на оскорбление, он произнес с издевательски-детскими интонациями:

— Большая-большая обезьяна!

Чувствуя подвох и понимая, что он хочет меня раздразнить и вывести из равновесия, я, улыбнувшись, сказал:

—А ты—маленькая обезьяна-туча.

— Вот за это я тебя полюбил! —радостно воскликнул он и, неожиданно бросившись ко мне, принялся воодушевленно об­нимать и целовать меня, от чего меня чуть не стошнило, пото­му что еще слишком ярко всплывал в моей памяти образ засу­нутой в рот руки и длиннющей струи блевотины.

Осторожно высвободившись из его страстных объятий, я спросил:

— Почему же ты меня полюбил?

— Потому что в тебе есть образ.

— Какой образ?

— Ну ты все равно этого не поймешь, ты же еще европеец.

— По-моему, я останусь им по гроб жизни,—засмеялся я.

— Хватит о грустном, —отрезал кореец. —Пойдем, я покажу тебе свое искусство. Я увидел это место.

За разговорами мы прошли несколько перекрестков, и те­перь Грозовая туча указал мне на переулочек, в котором нахо­дилась бывшая тюрьма, окна которой были заложены раку­шечником, что придавало ей сходство с полуразрушенной сред­невековой крепостью. Нас окружали глухие стены, какие-то задворки.

Кореец подвел меня к тюремной стене, я взглянул на него, и мне показалось, что я вижу перед собой совершенно другого человека.

Время пролетело как-то незаметно, и вечер сменился но­чью, озаренной яркой сияющей луной. На улицах почти не было людей. Вдали спешил по своим делам какой-то прохожий. Кореец следил за ним одними глазами, не поворачивая головы до тех пор, пока он не скрылся за утлом, а потом посмотрел на меня, став неожиданно серьезным и отчужденным.

Каким-то изменившимся, хриплым и надтреснутым голо­сом, в котором совершенно не чувствовалось акцента, он ска­зал:

—Только не бойся, только не путайся, только ничего не пу­гайся, пожалуйста.

Голос показался мне замогильным.

Я был настолько ошеломлен изменениями, происшедшими с Грозовой тучей, и самой ситуацией, что как-то не обратил внимания на исчезновение акцента и вспомнил об этом только впоследствии, примерно через два года, когда Ли заговорил со мной на чистейшем русском языке и сказал:

— Сегодня я говорю с тобой без акцента, потому что ты научился слушать меня. потому что именно акцент заставлял тебя внимательно прислушиваться к тому, что я говорю. Теперь я могу говорить с тобой, как с равным. Наконец-то, мой малень­кий брат, ты стал большим братом.

Но это случилось потом, а тогда я ошеломленно наблюдал какую-то невероятно торжественную перемену в его осанке, в его позе, в его взгляде. Мне показалось, что он вырос. Его кос­тюм, который выглядел таким грязным и отвратительным днем, совершенно преобразился ночью, образовав единое це­лое с этим непредсказуемым человеком. Исчезли мелкие дета­ли, и осталось только общее впечатление от фигуры, облитой лунным светом, неожиданно ярким для осени.

Мои чувства были настолько обострены, что я ощущал тре­петание воздуха, которое можно было сравнить с предгрозо­вым состоянием, когда воздух кажется вязким и наэлектризо­ванным. Мне почудилось, что воздух застыл вокруг меня, как густая, неподвижная масса, которую ощущаешь, когда дви­жешься в ней.

И это необычное состояние, вероятно, подготовило меня к тому, что случилось дальше.

— Ничему не удивляйся, —снова заговорил кореец. —Стой там, где стоишь. Не сходи с этого места.

Пока он это говорил, руки и ноги у него как будто свело судорогой, и они приняли неестественное положение, стран­ным образом вывернувшись внутрь. Лицо его преобразилось и в полутьме, при свете луны, стало необыкновенно бледным. Из человека он на глазах превращался в нечто, описанию не под­дающееся. Из горла корейца вырвался низкий шипящий звук, переходящий в пронзительный визг и затем в едва уловимый свист. Звук странным образом воздействовал на меня.

Я качнулся в сторону, ухватился двумя руками за стену и начал сползать вниз. Было такое впечатление, что кто-то схва­тил мои внутренности одной рукой, а мозг—другой и пытается вырвать их из меня, причем мозг стремился вверх, а внутрен­ности падали вниз. Веки налились свинцовой тяжестью. Меня вырвало. Огромным усилием воли я заставил себя посмотреть на Ли. Как раз в этот момент его тело, как будто выпущенное из катапульты, с силой рванулось вверх, перевернулось вокруг сво­ей оси и ударилось о стену на высоте более двух метров. Ли падал вниз головой, но в первое же мгновение столкновения с землей, непостижимым образом оттолкнувшись плечами от бу­лыжной мостовой, он снова взмыл вверх. Каскад поворотов, прыжков, двойных и тройных сальто слился в моем сознании в один хаотический рисунок, до сих пор пламенем бушующий в моей памяти. Неистовая какофония полетов, казалось, длилась вечно. На самом деле прошло всего несколько секунд. Я уже мог дышать более свободно. Руки дрожали. Лоб покрылся испари­ной. Закончивший свои упражнения кореец снова превратился в обыкновенного человека. Чтобы привести меня в чувство, он ногтем больно надавил мне на точку под носом, а потом, резко наклонившись, через одежду сильно укусил мой живот пример­но на расстоянии ладони выше пупка.

От резкой боли я пришел в себя и схватил его за уши, пыта­ясь оттолкнуть его голову. Уши корейца оказались на удивление мягкими и растягивались, словно эластичная резина. Это ощу­щение невероятных ушей после всего увиденного волной уда­рило мне в мозг. и я захотел его о чем-то спросить, сам еще не понимая о чем, но не смог выдавить из себя ни звука,

Грозовая туча с усмешкой взглянул на меня и с сильным акцентом произнес:

— Нет, я не инопланетянин, и не надо на меня так смотреть. От этих слов, я, казалось, онемел навеки. Он сказал:

— Посиди, посиди.

Я сидел на асфальте, привалившись спиной к стене и вытя­нув ноги рядом с лужицей собственной рвоты. Резкий запах рвоты, подобно нашатырному спирту, приводил меня в созна­ние, но, как ни странно, он не был мне противен. Я словно находился в другом измерении, где отсутствовали нормальные человеческие реакции и ощущения.

«Грозовая туча» застыл на корточках напротив меня, опира­ясь на всю ступню, как это делают заключенные или разведчи­ки, когда они не могут сесть на холодную землю. Он сидел, склонив голову, вытянув и перекрестив руки и опираясь на со­гнутые колени. Казалось, что он уснул.

Мне до сих пор вспоминается эта сюрреалистическая кар­тина пустынной улицы, залитой лунным светом, стена, застыв­шая фигура азиата, чувство отрешенности и остановившегося времени.

Не знаю, сколько времени мы просидели молча, пока тиши­ну не нарушило кошачье мяуканье. Две бродячие кошки с воп­лями выскочили из подворотни, явно что-то не поделив между

собой, и разбежались в стороны, предварительно наградив друг друга парочкой оплеух.

Кореец поднял голову, неожиданно мяукнул противным гнусным голосом и вытянул вперед палец, указывая на одну из кошек. Кошка присела, повернула голову и замерла, глядя на него в каком-то напряженном ожидании. Кореец пошевелил пальцем. Кошка, переставив одну из передних лапок накрест с другой, вдруг опрокинулась на спину, перевернулась, лежа по­вела головой и попыталась отряхнуться.

Кореец убрал палец, и ошалевшая кошка резко вскочила. помчалась вдоль по улице, метнулась к стене и, разбежавшись. в несколько прыжков перемахнула через нее.

Тогда я даже не понял, что произошло. Я просто тупо созер­цал происходящее, и факт того. что азиат мог влиять на поведе­ние животных, меня ничуть не поразил.

Эта его способность удивила меня чуть позже, когда он на­чал мимоходом проделывать такие трюки со всеми окружаю­щими животными—собаками, кошками, даже один раз с ло­шадью. Правда, лошадь он заставлял не кувыркаться, а кивать головой.

Впоследствии он мне объяснил, что секрет этого фокуса заключался в передаче другому существу ощущения движения. Он как бы замещал у кошки или другого животного его ощуще­ния, то есть как бы переносил себя внутрь этой кошки.

Он научил меня до определенного уровня делать подобные вещи с людьми, потому что людям с их аналогичной системой мышления передавать образы гораздо проще, чем чуждым нам животным.

Кореец молча подошел ко мне, поднял меня за рукав и по­вел по улице. Я понял, что он ведет меня домой, но так и не смог задать вопрос, откуда он знает, где я живу. Он подтолкнул меня под арку перед моим домом и растаял в темноте. Чисто механи­чески я вошел во двор, поднялся по ступенькам крыльца, вошел на деревянную лестницу своего подъезда, поднялся на второй этаж. открыл дверь, вошел, удивленно посмотрел на ужин, ос­тавленный для меня на столе мамой, и, не поев. как был в одежде, упал на кровать и заснул...

Сочный поток родного русского мата разбудил меня поутру. Моя любимая мама мрачным утесом возвышалась надо мной и громогласно излагала все, что думает по поводу моего пребыва­ния в кровати в перепачканной одежде и ботинках.

— Это же надо быть таким засранцем, как твой папаша, — хорошо поставленным голосом говорила она,—чтобы спать в одежде на чистой постели. ТЫ же даже не снял ботинки. Сколь­ко сил я потратила на твое воспитание. Я учила тебя английс­кому языку и хорошим манерам. Мне же трудно застилать по­стель. Я больной человек, а вынуждена ухаживать за такой сви­ньей, как ты. Это у вас Медведевское, наследственное. Вам бы в свинарнике жить. Твой папа животновод не только по профес­сии. но и по содержанию...

Я встал и попытался ласково обнять маму, но она отстрани­лась мощным толчком обеих рук. чуть не опрокинув меня на кровать.

— Посмотри, на кого ты похож, ты должен немедленно вы­мыться и почиститься,—сказала мама. и только тут я вспом­нил то, что случилось со мной этой ночью.

— Как же мне разыскать этого странного человека?—поду­мал я. У меня возникло тоскливое ощущение утерянной воз­можности наконец-то обрести Учителя, равных которому я про­сто не мог себе представить.

Я поехал в институт. Был теплый осенний день, моя люби­мая погода. Но я мог думать только о корейце и удивительных событиях прошлой ночи. Я попросил старосту группы отме­тить в журнале, что я присутствовал на занятиях, а сам напра­вился в институтский парк и там, около могилы Болгарева, знаменитого ученого, начал отрабатывать, вернее, пытаться воспроизвести некоторые элементы техники передвижений и прыжков, увиденных мною вчера.

После занятий в институте у меня была тренировка по дзю­до, потом я позанимался с Мухиным, очень перспективным дзюдоистом и моим другом в лесополосе, отрабатывая элемен­ты техники, показанной мне иностранными студентами.

Около восьми часов вечера я поехал домой. Я был уже по­чти рядом с домом, когда почувствовал легкое прикосновение к своей руке. Обернувшись, я видел улыбающееся лицо азиата.

— ТЫ думал легко от меня отделаться, дорогой друг, — с ак­центом сказал он.—это тебе так просто не удастся. Если хо­чешь, мы можем продолжить нашу интересную беседу.

Я почувствовал несказанную радость, которая, слишком явно отразившись на моем лице. вызвала поток подкалываний и насмешек Грозовой тучи.

— ТЫ напоминаешь мне щенка, слишком долго ожидавшего хозяина взаперти, —сказал он.

Я был так счастлив, что просто не мог обижаться на этого человека, который за один день настолько покорил меня своей открытой, непосредственной и непредсказуемой манерой пове­дения, что я почти сумел адаптироваться к его шуткам и экс­центричности .

Мы пошли гулять по улицам, прошли по старому городу до кинотеатра «Мир», беседуя о воинских искусствах. На площадке за кинотеатром он показал мне элементы прыжков, я пытался их, как мог, воспроизводить.

Слегка утомившись, мы присели на лавочку у реки, и я снова задал мучивший меня вопрос о том, как убирает со своей дороги препятствия мастер, продвигающийся к цели. Образ пробиваемых голов слишком сильно поразил мое воображение, и я пытался представить, какую специальную технику исполь­зовали для этого.

— По правде говоря, мне трудно привыкнуть разговаривать с человеком настолько необразованным, как ты,—сказал коре­ец.—Я говорил образно, а ты все воспринимаешь буквально. Пробивание головы—это не реальное действие, а определенное мировоззрение, в корне отличное от того. что принято в вашем обществе. Ты должен научиться мыслить гораздо шире и ста­раться осознать не форму, а суть того, что я говорю, домысли­вая то, что остается в тени и вслух не произносится.

Знай же, что будо—это жесткое искусство воинов, искусст­во смертников. Это искусство людей, не умеющих мыслить вне рамок, в которые их поместили, и вне предназначения, ради которого их создали. Люди. идущие по пути будо, не следуют настоящему искусству. Они предназначены для смерти. Это— люди смерти. Выполняя свое предназначение, они могут полу­чить удовольствие от смерти, но это удовольствие они получа­ют только один раз.

Настоящее искусство — это искусство жизни. Люди жизни устраняют препятствия на своем пути самыми разными спосо­бами, но они всегда делают это с наименьшим вредом для себя. Только в крайнем случае воин жизни сталкивается с врагом лицом к лицу, не использовав всех косвенных средств для его устранения со своего пути. В моем понимании, в понимании традиций воинов жизни «пробить голову» не означает физичес­кое устранение. В первую очередь это ближе к тому, что на западе называют «промыванием мозгов». Человека можно зас­тавить изменить свои взгляды, направить его мировоззрение в другое русло.

Еще один способ «пробивания головы»—навязать против­нику определенные тревожные мысли, сомнения в отношении его жизненной позиции, целей, мировоззрения, его соратников или учения. Внушив сомнения или страх противнику, воин жизни во многих случаях может достигнуть цели, избежав пря­мой конфронтации.

Кстати, можно воздействовать не на самого противника, а на его окружение, добиваясь того, чтобы это окружение само пробило ему голову, например, изо дня в день оказывая на него давление и тем самым вынуждая его изменить свои цели, не­приемлемые для воина жизни.

Неожиданно открывшаяся передо мной перспектива «про­бивания головы» без прямого контакта слегка меня ошеломила.

Посмеиваясь, кореец предложил мне самому придумать ка­кие-нибудь ситуации и способы «пробивания головы», и в пос­ледующие несколько часов мы оживленно обсуждали эту тему. Азиат просто ошеломил меня каскадом совершенно невообра­зимых ситуаций и использованием для «пробивания головы» двойных, тройных и т.д. психологических ловушек, которые моему тогда слишком прямолинейному и неискушенному уму показались верхом изощренности и коварства.

Наконец я сказал:

— Все, что ты говоришь, относится скорее к психологии, чем к боевым искусствам. Все эти психологические построения чересчур громоздки и сложны. Неужели воины с такой углуб­ленностью изучают психологию, искусство общения и все то, что этому сопутствует?

— Искусство поединка—не цель, а средство для воина жиз­ни, —сказал кореец. —То, что действительно является настоя­щим искусством, на постижение которого уходит вся жизнь, — это учение, которое воины жизни называют «Вкус плода с дере­ва жизни»,—и это искусство, которое включает в себя все ас­пекты и грани жизни, и дарует воину способность наслаждать­ся своим существованием и окружающим миром в любых, даже самых тяжелых условиях.

— Посмотри, как здесь красиво, —продолжал он, широким жестом указывая на реку и окрестности. — Сотни раз ты мо­жешь пройти мимо этой красоты и даже не заметить ее. А ее можно созерцать, ею можно пользоваться для восстановления сил и улучшения своего здоровья и благосостояния, с помощью этой красоты ты можешь заставить врага стать твоим другом,

и ты даже не представляешь, сколько еще применений можно найти этой красоте.

—Неужели это тоже составляющая твоего искусства?— спросил я.

— Да. Но эта система не составляющая искусства. Это — само искусство, позволяющее достичь всех целей, в которые выпущены стрелы.

— Ты снова говоришь на непонятном языке, — сказал я. — Что означают «цели, в которые выпущены стрелы»?

—Это—все то, чего ты хочешь добиться, сделать или по­нять,—ответил мне азиат.

В моей голове сразу же зароились тысячи вопросов, я хотел спросить о чем-то очень важном, еще точно не зная, о чем именно. Вдруг я вспомнил, что мы еще незнакомы, потому что мой собеседник так и не захотел назвать свое имя.

Я уже заметил склонность корейца уходить от прямых воп­росов, отделываясь общими и малопонятными фразами, и ре­шил все-таки попытаться выяснить то, что меня интересовало.

— Может быть, ты скажешь мне, как тебя зовут?—спросил я.

—А как тебя зовут?—поинтересовался он.

—Александр.

— Если тебе так важно как-то меня называть, чтобы не на­прягать слишком свой европейский мозг. зови и меня Алексан­дром.

— Но это как-то неудобно и даже невежливо,—сказал я.

— Основная ловушка для европейцев—это привязанность к форме, —сказал он. —Потому что как не называй человека, сущность его не изменится. Думай обо мне не как об имени, а как о человеке. Люди, которые пользуются многими именами, свободно относятся к ним и используют их как средство, в то время как другие люди используют имена как цель. Используя имя как средство человек расширяет свои возможности, а ис­пользуя его как цель, человек становиться его рабом.

Чтобы объяснить использование имени как средства, коре­ец привел пример литературных и артистических псевдони­мов, когда новое яркое имя затмевает и преображает личность его носителя или перевоплощает актера в нового человека, ког­да он исполняет роль и называет себя именем какого-то персо­нажа. Таким образом, не только человек влияет на имя, но и имя на человека.

Первоначально, как бы тебя ни назвали, это не оказывает на тебя влияния, однако смысл твоего имени воздействует на других людей, а их отношение к твоему имени в свою очередь влияет на тебя. И это оказывание и одновременно неоказыва­ние влияния порождает ту золотую середину, которая является сущностью любого имени.

Потом кореец заговорил об общении и аромате плода. Он сказал, что имя — это одна из составляющих аромата плода.

—А что такое плод?—спросил я.

— Это тот самый плод. который мы едим. Это—жизнь. Но поскольку это наша жизнь, то частью плода и олицетворением плода являемся мы сами.

— Что входит в аромат плода?

—Аромат плода складывается из мнения о тебе. твоего внешнего вида, запаха, из того, что ты сам думаешь о себе и из того, что думают о тебе другие. Аромат плода—это слухи, кото­рые ты распространяешь о себе, воздействуя тем самым на сво­его будущего врага или союзника, или просто на человека из толпы.

Формируя аромат плода, ты одновременно воздействуешь и на себя и становишься человеком, который отражает аромат плода. Из всех ароматов других людей ты выбираешь те, кото­рые тебе больше по душе и пытаешься в той или иной форме приспособить свой аромат под окружающих. Таким образом, ты во многом—лишь отражение всех. Но и в этом отражении ты неповторим.

В тот вечер я узнал много тайн непрямого воздействия на людей и окружающий мир. но это тема для другого разговора.

ГЛАВА III

Полночные прогулки с Ли стали традицией. Я встречался с ним около одиннадцати-двенадцати часов ночи иногда в ка­ком-нибудь парке, иногда у памятника Ленина. Мы ходили по опустевшим улицам, описывая большие крути по городу, и бесе­довали на разные темы. Эти беседы подготавливали меня к восприятию учения Шоу-Дао и, одновременно, являлись свое­образной проверкой, чтобы понять, подхожу ли я в качестве ученика.

Беседы начинались самым обычным образом, мы говорили о каких-то событиях минувшего дня, потом, сама по себе, всплывала какая-нибудь отвлеченная тема для разговора. Од­нажды. не помню почему, я рассказал Ли о том. что собираю пословицы, поговорки и народные песни, потому что в них зак­лючена народная мудрость и опыт, которые могут помочь луч­ше ориентироваться в жизни.

Ли засмеялся и сказал в свойственной ему манере все ста­вить с ног на голову:

— Это не мудрость, это человеческая глупость. Все изрече­ния любых людей—это частица глупости. Так называемые муд­рые изречения—только осколки истины, настолько крошеч­ные, что они перестают эту истину отражать и, являясь иска­жением истины, становятся ложью. Истина потому и недости­жима, что она многогранна, и только все, собранное в единое целое, совмещенное со всех сторон, включающее в себя все гра­ни жизни позволяет создать представление о ней. Существуют две стороны медали, но истина всегда заключена между ними.

— Но ведь не могут быть глупостью все до одной пословицы и все изречения мудрецов. Иногда встречаются довольно здра­вые мысли,—возразил я.—Большинство людей считают, что в них действительно заключена мудрость, и ссылаются на них. Конечно, есть довольно глупые изречения и пословицы, но в основном они кажутся не лишенными смысла.

—ТЫ сам ответил на свой вопрос,—сказал Ли.—Изрече­ния, пословицы или поговорки именно кажутся не лишенными смысла, хотя многие так называемые «мудрые изречения» дохо­дят до идиотизма в своей погоне за формой и рифмой, за вне­шним блеском или за «острым словом».

Используя твои любимые поговорки, можно сказать: «ради красного словца на пожалеешь и родного отца»—ради формы убивается истина. Это свойственно человеку. Ради внешнего теряется внутреннее. За формой исчезает суть. Ради истинной веры строят храмы, которые ее погребают. Религия умирает в замке из камня. Возникает ситуация, когда ритуал заменяет ум, заменяет суть, мысль, чувства, когда следование за лозун­гом подменяет смысл самого лозунга, и лозунг, вырванный из контекста учения, становится палачом учения, кинжалом, ко­торый это учение убивает.

Ли предложил мне называть различные пословицы и тут же объяснял, в чем заключалась глупость каждой из них и по­чему в большинстве случаев они неприменимы из-за того, что не полностью освещают ситуацию. Он сказал, что каждая по­словица относится к определенной конкретной ситуации, кото­рая ее породила, и что она демонстрирует только один способ взгляда на мир.

—Мало того.—сказал Ли.—что этот опыт народа, так на­зываемая народная мудрость на самом деле не является мудро­стью. она еще больше обессмысливается тем. что власть иму­щие, то есть само общество пытается задавить, уничтожить те крохи знания и опыта, которые не выгодны для этого общества и власть имущих и которыми может воспользоваться человек, пытающийся выжить в этом обществе и существовать с макси­мальным комфортом и радостью для себя.

Чопорное общество отвергает ту сторону медали, которая не отвечает его внешнему лоску и оставляет только выгодные для него пословицы и изречения.

Именно эти. официально одобренные изречения печатают­ся в книгах и учебниках, о них в первую очередь узнают дети, и эта односторонняя, вырванная из контекста «народная муд­рость" засоряет мозги детей, и так само общество формирует людей, заранее ущербных и не готовых к реалиям жизни.

— Назови какую-нибудь тему, —предложил он, —и вспомни пословицу на эту тему, но не официальную пословицу, а такую. которая распространяется скорее как шутка.

—Работа.—сказал я.—вот мы сейчас с тобой болтаем, а завтра мне надо встать в 7 часов утра и ехать на натяжку шпа­лер на винограде (это было что-то вроде «картошки», работа, на

которую должны были выезжать студенты, но в сельхозинсти­туте она называлась «селъхозпрактика» и включалась в учеб­ный процесс).

— Наверняка ты помнишь про работу несколько нелицеп­риятных пословиц, —сказал Ли, —тех пословиц, которые у всех на слуху, но не вписываются в ряд официально признанных поговорок типа «без труда не вынешь и рыбку из пруда».

— Кто на работает, тот не ест, —подхватил я.

— Это не пословица, а лозунг большевиков и их идеологи­ческое оружие. Если хочешь еще одну официальную поговорку

—пожалуйста: «никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». А теперь вспоминай неофициальные вариан­ты.

— Если хочется работать, ляг, поспи, и все пройдет.

— Это скорее присказка-речитатив, чем пословица. Поду­май еще.

— Работа не волк, в лес не убежит.

— Вот это настоящая народная пословица, — похвалил меня Ли.—И эта пословица показывает другую грань, другую сторону медали, противоположную официально принятой. Ни одна из этих граней не отражает истину, и народная мудрость только тогда может быть мудрой, когда она предлагает два вы­хода. В данном случае, с одной стороны—работа, с другой— отказ от нее. Здесь предлагаются две крайности, разные взгля­ды, но истина всегда лежит посередине.

Я расскажу тебе древнюю притчу о труде и безделье, кото­рая отражает противоположные представления о работе и ко­торую можно трактовать по-разному...

Встретились однажды в пути два монаха и, чтобы скоро­тать время, затеяли разговор о труде и безделье.

Один из них утверждал, что в поднебесье лишь труд в поче­те, другой же настаивал на том, что люди больше ценят лень и безделье.

Спорили они, спорили и решили обратиться к первому встречному, чтобы рассудил их и сказал, кто из них прав, а кто —нет.

Смотрят—идет по дороге крестьянин. Подошли к нему мо­нахи и попросили стать судьей в их споре.

Крестьянин не заставил долго себя уговаривать и велел мо­нахам задавать ему вопросы по очереди.

— Дорог ли тебе твой труд?—спросил крестьянина первый монах.

— Мне-то он дорог, а вот людьми не ценится. Тяжек мой труд, но платят за него мало, —ответил тот.

Настала очередь второго монаха задавать вопрос.

— Если бы ты имел выбор — работать или не работать, в обоих случаях получая одинаковый доход, чтобы ты предпо­чел?—поинтересовался он.

—Я сделал бы то, что и любой другой смертный на моем месте, —ответил крестьянин.

—А если бы все были трудолюбивы, захотел бы ты жить в таком мире?—спросил первый монах.

— Если бы все любили труд. то никто не хотел бы его облег­чить. Нет, не хочу я жить в таком мире.—сказал крестьянин.

Так и проиграл спор трудолюбивый монах. Надо было ему задавать другие вопросы...

Долго еще Ли говорил об отношении к работе воинов жизни и объяснял мне, как они. избегая крайностей, находят в этом конкретном случае свой передний путь». Вкратце это сводилось к тому, чтобы работать и не работать одновременно, выполняя только то, что действительно необходимо сделать, не затрачи­вая времени на ненужные усилия: необходимую работу выпол­нять как можно лучше и быстрее, доводя это выполнение до совершенства, и одновременно использовать работу как упраж­нение по саморазвитию и извлекать из нее наслаждение интел­лектуальное—от выбора наилучших решений, эмоциональное, так как это входит в упражнения Вкуса жизни и физическое от того, что тело укрепляется и тренируется в процессе правильно выполняемой работы.

Ли дал мне несколько рекомендаций, которые я должен был использовать на следующий день, натягивая проволоки шпале­ры на винограднике.

Если раньше я на этой работе, как и все городские студен­ты, старательно сачковал, следуя народной (правда уже советс­кой) мудрости: «где бы ни работать, лишь бы не работать», то после разговора с Ли я выполнил почти три нормы, потому что его советы полностью переменили мое отношение к работе, ко­торая из скучного, монотонного, бессмысленного труда среди холода и грязи превратилась в увлекательное упражнение, тре­бующее предельного внимания и концентрации.

Я натягивал проволоку не двумя руками, как раньше, а од­ной, четко закручивал крепления: следуя указаниям, прини­мал определенные позиции, контролировал мыслительный процесс, исключая постороннее, и направлял его на созидание

и совершенствование моих движений и стоек. Надо сказать, что никогда раньше я не испытывал такого наслаждения от работы, которое я почувствовал тогда, стоя по колено в грязи. но ощущая, как растет мое искусство и самоконтроль.

Впоследствии я научился любую тяжелую работу превра­щать в упражнение и выполнять ее с удовольствием и легкос­тью за счет психологической ориентированности на совершен­но другую деятельность.

Одним из краеугольных камней учения Шоу-Дао является формирование у ученика навыков превращать вообще любой вид деятельности в упражнение по самосовершенствованию;

занимаясь чем-то, находить интересные аспекты в этой дея­тельности, устраивать соревнование с самим собой и т.д.

Но вернемся к обсуждению пословиц. Объяснив мне, как я должен буду работать на следующий день. Ли неожиданно ска­зал:

— Помнишь пословицу: «нужно, как телеге пятое колесо». А теперь скажи мне, когда телеге действительно нужно пятое ко­лесо.

Я, неожиданно для самого себя, словно по наитию ответил:

— Когда оно рулевое. Телега с пятым колесом превращается в автомобиль.

— Знаешь, почему я общаюсь с тобой? Потому что у тебя нестандартное мышление. —сказал Ли. —Ты совершенно прав. Телега с пятым колесом—это телега принципиально другого уровня. Человек со стандартным мышлением не способен ото­рваться от конкретных образов, конкретных связей, он всегда идет по привычному, легкому пути, который заводит его в ту­пик. Такой человек не думает сам, он ищет готовые решения и рецепты, которые предлагают ему родители, общество и авто­ритеты. Пословицы—один из таких рецептов. Гораздо легче считать, что пятое колесо в телеге абсолютно ненужно, чем изобрести автомобиль. Люди с нестандартным мышлением встречаются достаточно редко и уже поэтому представляют со­бой ценность.

Общество определяется его отношением к пословицам. В тоталитарных обществах вам предлагают пословицы только од­ной стороны, в демократическом обществе могут сосущество­вать две стороны одной и той же мудрости.

Но существуют и общества третьего типа. Они малочислен­ны, и члены этих обществ следуют так называемому срединно­му пути. Это путь избранных, путь тайных кланов, путь людей, наиболее мудрых именно потому, что они не разделяют и не отстаивают ни одну из существующих точек зрения, объеди­няя их в одно целое и находя истину в виде результирующей всех возможных взглядов на мир, знаний и учений. Срединный путь, которому они следуют, можно назвать результирующей всех возможных путей, и потому это путь истины.

Любой путь. любой лозунг, любую идею можно извратить и превратить в ничто, если возвести ее в культ и доверить претво­рение идеи в жизнь людям, которые будут на ней паразитиро­вать.

Самая гуманная и самая лучшая идея превращается в свою противоположность, когда группа людей обращает ее себе на пользу, и тогда эта идея становится средством угнетения для всех остальных.

Именно поэтому плановый путь является способом выжи­вания для немногих—самых умных и самых лучших людей. Конечно, любой человек со стороны может сказать: «Они счи­тают себя самыми умными и самыми лучшими, это обыкновен­ный снобизм».

На это можно ответить лишь одно: люди клана идут по пути хоть какого-то самосовершенствования, одновременно разви­вая себя и совершенствуя все грани своей жизни, чтобы стать мудрыми, счастливыми и свободными, в то время как другие не заботятся об этом и совершенствуют либо свою карьеру, либо свой достаток, либо внешние формы поведения или жизни.

Только истинный воин жизни заботится о той неуловимой, зыбкой нити, которая проводит его по срединному пути, и он чувствует себя комфортно вне зависимости от тех ситуаций. которые возникают вокруг. Мудрость воинов жизни заключает­ся в том, что они прилагают минимум усилий, всегда минимум усилий для достижения цели, потому что применять больше усилий, чем это необходимо, — глупо и неэффективно, ведь за излишние усилия ты расплачиваешься своей собственной жиз­нью. Затрачивая лишние усилия, лишние эмоции и чувства. человек сам загоняет себя в ловушку, из которой потом часто не находит выхода.

Воин жизни живет легко, выбирая оптимальный путь, но при этом не полагаясь на случай, а используя его.

— Это звучит очень красиво, —сказал я. —Но как научить­ся выбирать оптимальный путь и как узнать, что этот путь действительно оптимальный, а не только кажется тебе тако­вым? Люди, принимая решения, обычно думают, что они по-

ступают наилучшим образом, потому что мало кому захочется действовать глупо и неэффективно.

—Стрела, выпущенная из лука, летит по параболе,—ска­зал азиат. —Капля воды, падающая из крана, движется по пря­мой, потому что такова природа, и сама природа выбирает за них оптимальные траектории. Человек, научившись мыслить, потерял свою истинную природу и больше не может отличить правду от лжи, правильный путь от пути гибельного, добро от зла, полезное от вредного, мудрость от глупости.

— А как воин жизни отличает одно от другого?—спросил я.

— Это делает не его разум, а его природа. Как перелетная птица чувствует направление полета, так и воин жизни учится слушать голос своей природы, который подсказывает ему пра­вильный выбор. С помощью упражнений он вырабатывает в себе некоторое специфическое чувство, которое направляет и ведет его. Это чувство называется внутренней силой.

—Какими упражнениями вырабатывают внутреннюю силу?—спросил я, страшно заинтригованный новым поняти­ем.

Кореец засмеялся.

—Твой европейский ум опять хочет получить все сразу и как можно быстрее.

— А разве это не оптимальный путь?—тоже рассмеявшись, спросил я.

— Это как раз ловушка. Как говорится в пословице: «Тише едешь—дальше будешь». Несмотря на то, что внешняя форма пословицы крайне глупая, в данном конкретном случае она применима. Внутренняя сила—не то, о чем можно говорить. Ее либо чувствуешь, либо не чувствуешь, но даже если тебе кажется, что ты ее чувствуешь, это может быть совсем не так, потому что среди тысяч чувств нужно уметь различать истин­ное чувство.

Увидев недоумение на моем лице. кореец с наслаждением расхохотался.

Я понял, что он уже поддразнивает меня.

— Может быть, ты все-таки расскажешь мне о внутренней силе,—продолжал настаивать я.—Обо всем можно говорить, если только захотеть.

— Ладно, —сказал кореец. —Я проверю тебя еще раз. Если ты пройдешь испытание, мы поговорим о внутренней силе.

— Какое испытание?—спросил я, слегка испугавшись.

— Очень простое. Я расскажу тебе притчу, а ты объяснить мне ее смысл. Если твое объяснение окажется правильным, значит, ты готов говорить о внутренней силе.

— Согласен,—сказал я.

— «Испытание змеями», —сказал он. —Эта притча называ­ется «Испытание змеями». Она очень древняя, и воины жизни в течение тысячелетий рассказывают ее своим ученикам, но никто из учеников не смог правильно истолковать ее. Слушай.

«...Однажды к патриарху клана воинов жизни привели не­сколько юношей, желающих постичь «Вкус плода с дерева жиз­ни», и попросили назначить им испытание. Мудрейший пове­лел выкопать неподалеку от своего жилища несколько ям и по­местить туда испытуемых. В каждую яму бросили по змее. Спу­стя некоторое время Мудрейший со своими учениками пошел взглянуть на юношей.

В первой яме сидел юноша с бледным, окаменевшим от страха лицом. Он прижался спиной к земляной стене, и ничто не могло заставить его двинуться с места. Посмотрев на испы­туемого, Мудрейший сказал своим ученикам:

— Этот человек не сможет постичь учение Спокойных, так как по природе своей он жертва и всегда будет отдаваться на милость победителя. Ему предстоит затратить много усилий, прежде чем он научит помыслы повелевать телом.

Вторая яма оказалась пуста, так как подвергшийся испы­танию юноша в страхе выскочил из нее и убежал. Посмотрев в яму. Мудрейший сказал:

—Тот. кто сидел здесь, не сможет постичь учение Спокой­ных, так как по природе своей он трус и трусливые помыслы владеют его душой и телом. Такой человек не сможет быть даже воином.

В следующей яме Мудрейший с учениками увидели торже­ствующего юношу, с гордым видом сидящего над убитой змеей. Мудрейший грустно покачал головой и сказал, обращаясь к сво­им ученикам:

— Тот, кто сидит в этой яме, совершил поступок воина, но он еще не готов к постижению мудрости Спокойных, так как его телом управляют помыслы хищника и он не способен ви­деть картину мира.

В четвертой яме сидел испытуемый с отрешенным лицом, а недалеко от него ползала змея.

— Этот юноша. — сказал Мудрейший, — видит картину мира, но у него разум аскета, а значит, он не сможет жить в

гармонии с окружающим. Рано ему еще постигать учение о Спокойствии, так как пренебрегает он жизнью и не заботится о теле.

— Неужели никто из испытуемых не сможет следовать по пути Истины?—спросил один из учеников.

—Не следует,—ответил. Мудрейший,—спрашивать, когда знаешь, что ответить, ибо это ведет к лени ума и беспомощнос­ти в жизни. Не следует,—продолжил он затем,—препятство­вать естественному ходу вещей, ибо, проявляя нетерпение, ты теряешь картину мира.

С этими словами устремился Мудрейший к последней яме, в которой увидел юношу без тени смятения на лице и с улыбкой на губах. Змея также не показывала никаких признаков беспо­койства, хотя и находилась невдалеке.

Молча отошел Мудрейший от ямы и, лишь войдя в дом, сказал ученикам:

— Видеть картину мира и жить с ним в гармонии, не пре­пятствовать ходу вещей, но управлять их течением—разве это не истоки Спокойствия? Завтра утром прошедший испытание станет вашим братом...»

Кореец замолчал и посмотрел на меня. Я тоже молчал, пы­таясь догадаться, в чем состоит испытание и где таится скры­тая ловушка, а в том, что такая ловушка есть и, возможно, не одна, я не сомневался.

Азиат рассмеялся и скорчил рожу, пародируя мои усилен­ные раздумья.

—А теперь объясни мне. в чем заключается смысл этой притчи,—сказал он.

Понимая, что ответ слишком прост для того, чтобы быть правильным, но не видя другой альтернативы, я начал хвалить последнего испытуемого, восхищаясь его спокойствием, само­контролем, управлением эмоциями и умением жить в гармо­нии с окружающим миром.

Кореец слушал меня с серьезным видом, одобрительно по­качивая головой, и я, осмелев, принялся рассуждать об особен­ностях психики последнего ученика и о предпосылках, необхо­димых для того, чтобы стать воином жизни.

Когда я закончил и вопросительно посмотрел на своего со­беседника, он похлопал меня по плечу и, с заметно усилившим­ся акцентом, сказал:

— Красиво говоришь, прямо как настоящий ученый евро­пеец. Но тут ты промахнулся. Угадав про пятое колесо в телеге, ты доказал, что достоин быть моим учеником, и ты мой ученик, ибо есть много вещей, которым я могу тебя научить. Но если бы ты сразу понял смысл этой притчи, ты не был бы моим учени­ком, потому что мне было бы нечему тебя учить—умом ты был бы равным мне.

Он замолчал, с улыбкой ожидая моего вопроса.

Конечно же я спросил:

— А в чем заключается смысл притчи?

Азиат выдержал паузу, явно наслаждаясь моим нетерпени­ем.

—Смысл притчи очень прост,—сказал он.—Воин жизни никогда не стал бы сидеть в яме с ядовитой змеей—для этого он слишком любит жизнь и не терпит напрасный риск. После­дний испытуемый знал. что змея в яме была не ядовитой. Он обладал знанием, и это знание давало ему спокойствие.

Я почувствовал себя обманутым. Объяснение, конечно. было логичным, но выглядело как-то некрасиво и слишком при­митивно.

— А как же второй юноша, который убежал?—спросил я.

— Этот юноша проявил трусость. Он позволил страху зав­ладеть его душой и покрыл себя позором.

—А воин жизни выскочил бы из ямы, не покрывая себя позором?

—Все не так просто,—сказал азиат.—Не думаю, что ты поймешь, но все-таки попытаюсь тебе объяснить. Существует истинное и ложное знание. Истинное знание доступно лишь единицам, для всех остальных людей существует только лож­ное знание, но и эти единицы прежде, чем прийти к истинному знанию, впитывают в себя ложные знания, возвращаясь к ним, видоизменяя и совершенствуя их.

Система знаний воинов жизни—ее называют «жемчужной пылью» или «искусством поглощения жемчужной пыли»—де­лится на две части: на искусство поедания жемчужиной пыли и на искусство кормления жемчужной пылью, или, как его иног­да называют в более мягкой форме, угощения жемчужной пы­лью. Жемчужная пыль включает в себя все ложное и истинное знание, причем ложное знание доминирует над истинным зна­нием. отражая при этом многие его черты.

Подготовка ученика начиналась с угощения его ложным знанием. Это угощение ложным знанием развивало его, помо­гая переходить к более сложным формам обучения, и одновре­менно выявляло основные склонности и способности ученика,

позволяя учителям выбирать для него наиболее подходящее на­правление обучения.

Жемчужное дерево воинов жизни разрослось настолько, что наступил период, когда стало невозможно найти достаточ­ное количество учеников, способных полностью овладеть зна­ниями клана. Воины жизни выработали определенные основы, которые назывались корнями дерева жизни, и когда ученик постигал корни, он мог специализироваться по одной из его ветвей, изучая более углубленно медицину, философию, воинс­кое искусство или что-либо еще.

Корни и ветви жемчужного дерева жизни базировались на ложном знании, потому что были только частью целого и отра­жали истину, искажая ее. Пусть тебя на вводит в заблуждение терминология—слова «ложное знание» не означают, что это знание было плохим, ненужным или вредным. Наоборот, пери­од поглощения ложного знания стимулировал у ученика жажду самосовершенствования, учил его самостоятельно думать и чувствовать.

Притчи относились к корням жемчужного дерева и по сути своей являлись ложным знанием, но, несмотря на это, для мно­гих учеников притчи были своеобразным откровением, таив­шим в себе нечто новое и неожиданное. Каждая притча имела десятки толкований, и каждое толкование притчи давалось ученику на новом, более высоком этапе его развития.

Ученик, услышавший притчу впервые, очаровывался ее кра­сивой формой. Первое, самое очевидное, но новое и интересное для него толкование давало импульс к самосовершенствованию. Так. в случае притчи об испытании змеями у ученика появля­лось желание подражать последнему испытуемому и добиться такого же спокойствия духа, интуитивного познания мира и слияния с природой. Эта притча возвеличивает человека, сле­дующего по пути клана, ставя его над другими, —и для учени­ка, только начинающего свой путь. мощнейшим стимулом яв­ляется желание стать таким же сильным и совершенным.

Когда ученик поднимался до уровня, когда был способен управлять своей психикой и добивался спокойствия духа, ему снова рассказывали ту же притчу, но в этот раз акцент делался на том, что для воинов жизни очень важны специальные зна­ния, и лишь человек, обладающий этими знаниями, может по-настоящему контролировать ситуацию, то есть, помимо идеи духовного самосовершенствования, подчеркивалась важность знания как такового. Это был этап. когда первоначальное, ин­туитивное обучение практически заканчивалось и требовалось обучение более конкретное.

Толкуя притчу, ученику говорили, что последний испытуе­мый просто знал, что змея не ядовита, и поэтому проявлял такое спокойствие, и объясняли, что спокойствие знания го­раздо благоприятнее и комфортабельнее для человека, чем спо­койствие за счет психической саморегуляции, потому что для достижения этого состояния требуется затратить большие уси­лия. Знание облегчает жизнь человеку и освещает его путь.

На следующем этапе обучения снова толковали ту же прит­чу, снова ставя все с ног на голову, и в этот раз говорили о том, что в клан был принят убежавший ученик, и что этот ученик оказался наиболее ценным для воинов жизни.

Новое толкование объясняло, что официально принятый ученик не всегда становился членом клана и что прием в клан на самом деле не может быть связан с какими-то внешними испы­таниями. что человека отбирают заранее мудрые учителя кла­на, и отбирают только того. кто им нравится и кто им нужен.

Убежавший ученик оказывается не трусом, а человеком, ко­торый был заранее принят и предупрежден о том, как он дол­жен себя вести. Этот ученик перешагнул через свою гордость. публично покрыв себя позором, но потом он пришел в скрытую обитель и стал со временем тайным воином клана, воином ночи. человеком, о котором знали только посвященные клана. или, как их называли, Хранители знания.

Воины ночи были наиболее всесторонне подготовлены в во­инских искусствах и составляли, если можно так выразиться, тайную полицию клана, выполняя наиболее ответственные по­ручения Хранителя знания. Четыре или пять воинов ночи со­ставляли так называемую «руку» Хранителя знания. По тради­ции создавали несколько «рук». члены которых были незнако­мы друг с другом, и две-три руки. состоящие из воинов, знаю­щих друг друга. Руки или объединения рук использовались для проведения тайных операций клана, и, несмотря на свою мало­численность, отряд воинов ночи мог по эффективности пре­взойти иногда целую армию за счет своего высочайшего про­фессионализма .

Далее в ходе толкования притчи выяснялось, что и все ос­тальные, не прошедшие испытания ученики были приняты в клан. потому что каждый человек может приносить пользу кла­ну, если правильно использовать его склонности и обучать его в подходящем для него направлении.

Так, юноша, убивший змею, стал воином (но не воином жиз­ни, а воином смерти, служащим клану потому, что этот путь соответствовал его внутренней склонности), для других испы­туемых были предложены другие пути.

Этим ученикам «скармливались» ложные знания, потому что они не могли вкусить истинных знаний и на самом деле не хотели этого.

Разговаривая с учениками, заставляя их толковать притчи самостоятельно, играя в вопросы и ответы, учителя клана уз­навали возможности и желания ученика и направляли его на один из ложных путей—путь воина, путь купца, путь отшель­ника или другие.

Ложных путей было множество, с различными специализа­циями, как, например, путь пищи.

Идущий по пути воина использовался кланом именно как воин, как человек смерти. Ему давали шансы стать воином жизни, но если ученик один за другим отвергал эти шансы, то верные своему принципу духовного ненасилия даже во благо человеку учителя клана не заставляли его следовать по чуждо­му для него пути жизни. Если человек хотел стать героем, вои­ном и защищать клан или выполнять какие-то его задачи, даже не будучи знакомым с тайными доктринами и глубиной учения воинов жизни, ему предоставлялась такая возможность. Путь воина был исключительно напряженным, трудным и полным опасностей. Воин всегда был настороже, всегда готов к атаке, он подвергал свое тело повышенным нагрузкам и испытаниям и в любой момент был готов встретиться с опасностью лицом к лицу.

Тот, кто следовал по пути купца, учился общаться с людьми, организовывать свое дело, зарабатывать деньги. Члены клана, ставшие на путь купца, со временем становились очень богаты­ми людьми и поддерживали клан материально, но они не были истинными последователями воинов жизни.

Любой из учеников, получавших истинные знания, снача­ла один или несколько раз проходил по кругам ложных знаний —по путям воина, купца, целителя, отшельника и т.д. прежде, чем доходил до одной из самых почетных ступеней в клане—до уровня Хранителя знания.

Хранители знания уходили в мир и там набирали себе уче­ников на совершенно новых территориях и в новых условиях, создавая очередную ветвь клана.

Но элиту клана составляли люди, перешедшие на следую­щие пути—от второго до девятого. Эти люди, достигнув наибо­лее высокого уровня самосовершенствования, подготавливали Хранителей знания и осуществляли основную философскую задачу клана—достижение счастья и абсолютного бессмертия.

Толкователи притч представляли собой отдельную группу воинов, но зачастую функцию толкователя притч брали на себя обычные учителя.

— Расскажи мне еще какую-нибудь притчу,—попросил я.— И еще я хотел спросить, что такое путь пищи. Нечто вроде «ку­линарного техникума»?

Кореец засмеялся.

—Похоже, тебе здорово хочется есть. Из всего, что я рас­сказывал, путь пищи заинтересовал тебя больше всего.

Я запротестовал было. но тут же понял, что действительно очень голоден.

— Ладно, раз уж тебе так хочется поговорить о пище. я рас­скажу тебе притчу о манерах и еде.

«Мудрую Свинью спросили:

— Почему во время еды ты становишься в пишу ногами?

— Я люблю ощущать еду не только ртом, но и телом.—отве­тила Мудрая Свинья. — Когда я, насыщаясь, ощущаю прикос­новение пищи к ногам, то получаю от этого двойное удоволь­ствие.

— А как же быть с манерами, присущими достойному вос­питанию?

—Манеры предназначены для окружающих, а удоволь­ствие—для себя. Если основа удовольствия исходит от моей природы, то само удовольствие приносит пользу.

— Но ведь и манеры приносят пользу!

— Когда манеры приносят мне больше пользы, чем удоволь­ствие, я не ставлю ноги в еду, —гордо ответила Свинья и ушла по своим делам».

— Как ты истолкуешь эту притчу?

— Смысл очевиден. — сказал я. — Нужно следовать своей природе, даже если это противоречит общепринятым прави­лам поведения в случае, если это приносит тебе пользу, и посту­пать наоборот, если в данной ситуации это необходимо. Здесь говорится о преимуществе здравого смысла и свободного выбо­ра над слепым следованием общепринятым догмам, зачастую глупым и бессмысленным.

— Это лежит на поверхности. Какое еще толкование ты мо­жешь предложить?

Я задумался, но ничего достаточно разумного мне в голову не приходило.

Голос корейца вывел меня из размышлений.

—Привычку Мудрой Свиньи ставить ноги в еду можно трактовать и более глубоко. Она так поступала не только для того, чтобы получить удовольствие, но и потому, что процесс поглощения пищи был для нее медитацией с целью осознания «Вкуса плода с дерева жизни», что в данном контексте означает —осознание полного вкуса пищи.

Воины жизни учились каждый предмет и явление пости­гать со всех сторон, снаружи и изнутри, его форму и его суть, тактильно и визуально, через все органы чувств и через чув­ства, которым у современной науки еще нет названия, мыслен­но проникая в их истинную сущность.

Люди пищи, следующие по пути пищи, занимались совер­шенствованием различных методик и систем питания тела и духа и учились получать удовольствие от так называемого все­стороннего питания, всестороннего осознания мира. Они были хранителями медитативных методик постижения «Вкуса плода с дерева жизни».

По теории питания воинов жизни, которая называлась «по­едание плода», питание человека включает в себя не только собственно пишу и воду, но и вдыхаемый воздух, и всевозмож­ные раздражители внешнего мира, воздействующие на челове­ка и его органы чувств.

Люди пищи учатся наслаждаться физической нагрузкой. воспринимать восемь стихий, воспринимать красоту мира, лю­боваться им, питаться им.

Общение—это тоже пища, и, следуя по пути пищи. искус­ство общения доводят до совершенства.

Постижение Знания, в том числе и воинского искусства— тоже пища, причем самая изысканная из всех, которые тебе когда-либо доводилось вкушать...

ГЛАВА IV

— Для чего ты это делаешь?—спросил я.

—Я поступаю так,—ответил кореец,—чтобы твоя привя­занность была направлена не на имя, а