Ольга алмазова
Скачать 2.38 Mb.
|
| Глава 4
1 Я снова оказалась арестанткой. И это не так угнетало бы меня, если бы не арест моих родителей, братьев, Кричевского. Меня мучило: почему все в застенке? За что? Надеялась, что при первом же допросе все прояснится – я узнаю причину заточения. Тянулись дни и ночи, приставали сокамерницы: «Может, закурим?… Ничего, когда ГПУ наступит вам на хвост, вы станете первой курильщицей в нашем обществе». А мне на «хвост» не наступали. Но сердце чувствовало, что здесь не обошлось без Новикова. А иначе почему его искали? Почему арестовали Уманца? Но каким образом Новиков был связан с моими родителями, я никак не могла понять. Когда в коридоре тюрьмы столкнулась с Ольгой Адольфовной Русановой – она воскликнула: «Оленька! И вы здесь?!», у меня окончательно все смешалось в голове. Почему здесь Русанова? Жена земского врача? Уж она то чем не угодила властям? Они что, хватают всех подряд? Хотят извести последних выходцев из дворян? Даже тех, кто принял советскую власть?! Я закрывала глаза, и в моем воображении плавали железные замки, каменные казематы, тюремные подвалы. Сколько застенков возвели в России за века, сколько строительных материалов потратили, и все они до сих пор оказывались переполненными. Сначала в них коротали годы одни, потом их сменяли те, кто посадил первых. Далее отбывали сроки третьи, что сажали вторых. И этот цикл продолжался, словно каждая новая власть стремилась извести предыдущую. С кем же пожаловало к нам такое неприятие чужой жизни? С Владимиром Лениным. Мой отец – сторонник степенных перемен, не соглашался с ленинцами. Мне рассказывала мама, что за сестрой моего отца, тоже Ольгой Алмазовой, ухаживал брат вождя Дмитрий Ульянов. Но что-то у них не сошлось, как не сошлось у отца с большевиками. Как у белых с красными. Две волны столкнулись, и когда одна уже накрывала другую, последняя вынырнула и, сметая все на своем пути, разлилась по стране. – Ольга Алмазова! Ты когда видела в последний раз Новикова? – сотрудник воронежского ОГПУ Лещинский оказался не более воспитанным, чем его киевский коллега Карклис. Дошло: «Все из-за Новикова!» – Когда нас задержали в Подольской губернии, – ответила, жестко беря себя в руки. – Апосля Цыбулевки? «Он знает и про Цыбулевку», – подумала и продолжила: – Я уже ответила… – А это што? – вытащил из стола лист и прочитал: – «К нам в Медвежье приезжал бывший полковник Вячеслав Новиков и виделся с моей дочерью». «Отец?» – у меня помутилось в глазах. – Написано Василием Алексеевичем Алмазовым… Можешь посмотреть. Почерк узнаешь? – У него нет правой руки… – А что, дочь не знает, что отец пишет левой? – … Он приезжал проведать меня…– сдалась я. – Ага… А когда? Я отвечала, стараясь утаить то, что еще можно было скрыть. – А хотите знать, что написал ваш родитель в конце допроса? – Не надо… Стало вдвойне тяжело оттого, что отца провели чекисты. – На вопрос: «Почему не донес властям о приезде белогвардейского полковника?», Алмазов ответил: «Я, как толстовец, насилия ни над кем не делал, и не буду делать. И в организацию, где будет признано насилие, не пойду. Но и о существовании ее доносить не буду ни властям, ни кому-либо». «Они ищут организацию!» Меня ободрило объяснение отца. И я осмелела: – Где Новиков? Я ни разу не видела такого продолжительного молчания. Лещинский смотрел на меня въедливым взглядом, бровь его вздрагивала, края губ кривились. Он словно хотел что-то выкрикнуть мне, а может, и просто плюнуть в лицо, но это у него не получалось.
Он пересекал границу. Не жалея себя, включался в борьбу. Жертвовал своим счастьем, своим будущим. А у других вопрос о жертвенности не поднимался. Они мирились с чужой властью, надеясь, что произойдет чудо, и их не срежет острие большевистской косы. Таким было невдомек, что Новиков только повод для ареста, а причина кроется в ином. Как можно было все это объяснить? Моему отцу, которому большевики за его помощь гонимым в девятьсот шестом были обязаны поставить памятник, а упекли в каталажку. Маме, которая вырастила троих детей, в другое бы время они составили бы цвет провинциальной интеллигенции. Русановым, лечащим земляков. Как? И все равно все возможные и невозможные упреки в отношении Новикова невольно замыкались на мне – Ольге Алмазовой – виновнице визитов Новикова в Воронеж. Обрекшей родственников и друзей семьи на испытания. Кричевский оказался проницательнее меня, отправив Иру к матери в Казинку – Варвара Александровна вряд ли виделась с Новиковым. Это вселяло надежду, что свекровь не арестуют и нашу дочь не выбросят на улицу. Апрельская сухость сменилась майскими, потом июньскими дождями, которые перенеслись в июль грозами. После жуткого зноя можно было часами слушать, как полощет из дождевого шланга по тюремной крыше, погружаться в мысли о Медвежьем, где зарастала сорняком пашня, вхолостую вращались барабаны мельницы на плотине, неизвестно для кого наливались соком яблоки на деревьях и мрачнел закрытыми ставнями покинутый дом. Меня смущало, что отец рассказал про Новикова. Видимо, кто-то опередил его. А может, он старался спасти нас, чтобы не пытали его близких? Ведь сколько раз с допросов возвращались женщины с опухшими ногами – их заставляли стоять сутками, словно монахинь-столпниц, наложивших на себя обет стояния. С синяками на лице. На руках… Вячеслав Митрофанович! Где вы? – спрашивала чаще, чем вспоминала родителей. – В Ростове? Анапе? Москве? У великого князя в Париже? Или, как я, в застенке? И почему-то не верилось, не хотелось верить, что он мог оказаться за решеткой, что его могли водить на допрос. Его оберегала аура моей любви, и он мог находиться только на свободе. При каждом лязге входной двери я вздрагивала: «А вдруг это Новиков? Прискакал, чтобы освободить меня». И следом: «Мы окажемся на Дарьяле. Конь понесет нас по улицам, по степи. Уходя от погони, переплывем Дон. Поклонимся с бугра Медвежьему. Будем скакать и скакать вдоль хуторов, селений и православных церквей. Переберемся через Збруч и помчим мимо католических костелов Польши… Переплывем Ла-Манш и, минуя лютеранские кирхи Англии, устремимся в кругосветное путешествие… К мечетям Аравии… Пагодам Японии… И везде нас будут встречать, как жениха и невесту, а провожать, как мужа и жену. И воплотится в жизнь мечта Вячеслава Новикова о бессчетном венчании, высказанная им в графской усадьбе в Северной Таврии». Вот бы…
– Что там у тебя? – открыла глаза старушка. – Подарок… – Сейчас не время для подарков… И плохо что-то иметь… Все равно отберут… – А я не отдам. – Им? – старушка разразилась дробным смехом. – Я вон гимназию имела, деток учила… Отобрали… Мне вспомнилось, что и у фон-Бринкман тоже забрали открытое ею училище. – А вы знакомы с Варварой Александровной? – С Кричевской, что ли? – Не надо о политике! Большевики самая верная власть! Большевики самая надежная… Большевики… – с угловой койки поднялась рука. – А пущай балакают… Так и набалакают срок… – прохрипела воровка, которая просила у меня цигарку. Я спрятала брошь под платье. Камера погрузилась в такую тишину, что можно было услышать, как бьется сердце. «Набалакают срок… Набалакают…» Надо же, с большевиками мы дожили до времени, когда спокойнее живется немым. На допросе Лещинский спросил: – Що у тебя за подарок? – Мама подарила… – Мама, говоришь? А, может, генерал? – Мама, мама… – Мама не припоминает… Покажь! – Неужели вы позволите, чтобы перед вами раздевалась женщина? Ведь вы же высокой культуры! – Що культуры, ага… Ладно с подарком, ты мне скажи, Новиков как мужик ничего? – Вы знаете, я не жаловалась… – А Кричевский? Я еще не успела ответить, как Лещинский произнес: – А я?
И тронулся из-за стола. На меня! На ту, которую не коснулся пальцем ни один солдат Смоленского полка, ни один буденновец, разве что попытался охранник в Цыбулевке. Чекист двигался на меня, расстегивая на ходу ремень. – Я грязная! Вы заразитесь! – вылетело из меня, уже сбитой с ног. – Как грязная?! Как заразитесь?! – забурчал Лещинский. – Вы же не знаете, что произошло со мной, когда я попала в плен в Цыбулевке… – Що?
– … – Хором?
– ... – А как же Кричевский? – Он монах… – А дочь як же? – Лечился. Лещинский закряхтел. Застегивая ремень, вернулся на место: – Надо было сразу сказать… – Я ведь не знала ваши намерения… – У меня намерения одни: уничтожать контру! – Вы относите меня к контре? – поборов страх, я сделала такой удивленный вид, что Лещинский замялся. – Не сама, так… – Но ведь и он, как вы понимаете… – Ну, черт баба! В камере свалилась на койку, схватила зубами материю на локте и застонала. Если бы обернулось время и я бы могла оказаться в 1919-ом, я бы не ехала сестрой милосердия в обозе Смоленского полка, а записалась бы в пулеметную роту и косила бы «Лещинских», с которыми шла новая власть, косила бы до тех пор, пока не осталось на земле ни одной скотины.
Спешила по улице Воскресенской, мною владело чувство полного раскрепощения. Силы были на исходе, а я шла быстро, проваливаясь в снег, оглядывая прохожих удивленным взглядом и таким же взглядом их провожая. Словно меня окунули в какой-то неведомый, с особым свежим воздухом, чистым снегом, ясной речью мир – и все это после грязи, матерщины, низости, подлости в воронежской Лубянке. Дойдя до каменного моста, поразилась табличке на углу дома:
– Скажите, а где Воскресенская? – спросила молодую армянку в модном плаще. Армянка сначала приняла меня за нищенку или помешанную, но пригляделась и сказала: – Это и есть Воскресенская… Ее в прошлом году переименовали… – А… – поняла я и зажала рукой рот: «Снова в честь какого-нибудь большевика». Остановившись перед облицованным по цоколю плиткой домом, посмотрела в окна верхнего этажа: – Кто там? Папа? Мама? Братья?… Почему-то даже не подумала о муже. Двери открыл Кричевский: – Ольга… Прошла по квартире, которая от накрытой материей мебели показалась заброшенной. – Это зачем? – От пыли… – Вы давно дома? – Будет неделя… Видела, как он хотел меня обнять, уклонялась. – А где мои родители? – Думаю, еще там, где были… – А мы? – Мы на свободе… Мне Лещинский даже обещал, что вас выпустит раньше… – А почему обещал? – я переходила из комнаты в комнату. Прикасалась рукой к белой материи на столе, на комоде, отводила белую штору и рассматривала узор на оконном стекле. – Обещал… – Надо же, подонок и еще может что-то обещать. – Ольга, не надо… Он помог… – В чем же? – В том, что мы дома… – А моему отцу, моей матери помог? – Им уже помочь нельзя… – Почему?.. – Ольга! Давайте не будем об этом. Как хорошо, что вы дома… Приведите себя в порядок, а я поеду в Казинку. Надо забрать Иру… – Она там? – Соседи сказали, что приезжала моя мать и говорила, что внучка у нее… Видно было, что ему больно, и он хочет куда-то спрятаться. – Что ж. Езжайте, езжайте… Ответила сухо. В печке трещали дрова, по комнатам разливалось тепло. Я плюхнулась на диван: была на свободе, но не чувствовала себя свободной. Меня сковывала неясность положения моих родителей – они продолжали томиться в застенке, братьев. А меня с Кричевским выпустили. Хотя именно я была виновницей арестов, я привела Новикова в дом. Казалось, должна была радоваться, а ощущала непомерную тяжесть. И хоть снова возвращайся в застенок, чтобы только выпустили родных. Конечно, я поступила не как любящая мать. Даже не обласкав привезенную Иру, осыпала Кричевского вопросами: – В Медвежье заезжали? – А зачем? Я по большаку до Землянска и там на Касторное… – Как зачем? Братья мои где? – Насколько мне известно, тоже осуждены… – К-как осуждены?!! – … – Вы мне не договариваете… – Оля, мне многое нельзя вам говорить… – Нет уж, скажите! Я должна знать! – Не заставляйте! – Вы скрываете от меня… – Слушайте! – Кричевский отвел Иру в соседнюю комнату и плотно прикрыл за ней дверь. – Только если вы это хоть кому-нибудь расскажите, сами пострадаете… Ладно я, но вы… Мне предложили сотрудничать с ними, и я, я… – Согласился?! Глаза мои расширились до невозможности. – А если бы не согласился, нас бы тоже судили… – Как это низко!.. – я заметалась по комнате. – Как мне тошно! Как дальше с вами жить?! – Оля, дороже вас у меня никого нет… Я все сделаю, чтобы вам было лучше… – Но ведь нельзя же переступать грань… – не успокаивалась я. – Можно, Оля! Можно… – Выходит, и арестованы все по вашей…? – Нет, Оля… Думаю, что из-за Новикова… – Где Новиков? – Если бы я знал… – Он арестован? – …
– Выходит, это вы сообщили им о Новикове? – …
Кричевский не отвечал, и это еще больше выбивало меня из колеи. 5 Оказаться женой предателя, знать об этом и молчать, жить с ним и не бросать. Можно ли себе пожелать худшего? Может ли быть еще что невыносимее? Каждое утро я просыпалась с мыслью, что непременно уйду, и каждый вечер ложилась с такой же мыслью, но обречь на безотцовщину дочь не позволяло материнское чувство. Становилось не по себе, как только представляла, что дочь спросит: «А где папа?» Что бы я ей ответила?… Да и без Кричевского я бы погибла. Меня мог спасти только Новиков, а он не появлялся. Я написала несколько писем от «Вали» к «Вале» по всем известным мне адресам, но ответа не получила. Видимо, Вячеслав Митрофанович предпочел остаться в глубоком подполье. Вскоре получила весточку от Наташи из Москвы и узнала, что и ее арестовывали, а вот ее мужа забрали и до сих пор не выпустили. «Забияко, – вспомнила фамилию. – Но ведь Наташа по большому секрету делилась, что он сотрудничает с чекистами. И, тем самым, они защищены. А получилось наоборот, Наташу отпустили, а мужа…» Возникала очередная загадка. После всего случившегося было над чем поломать голову. Я ни у кого не могла выяснить, что с Уманцем. Его после ареста никто не видел. Чекисты взяли и Русанова Сергея Гавриловича. Его с Ольгой Адольфовной освободили одновременно со мной. Они вернулись в Ерофеевку. Куда-то отправили моих родных – папу, маму, братьев Сергея и Алешу. Я металась в неведении, пытаясь разузнать опутавшие тайны. На дворе еще катил 1928 год. За него многое снова изменилось: проводились компании по распространению государственных займов, по сбору лекарственных растений, по заготовке яиц и шкур. Будни наполнили месячники по борьбе с грызунами, по сбору утильсырья, прополочной, уборочной. Людей всюду куда-то гнали, а НЭП сворачивали. На богатых наложили такую контрибуцию, что они не могли ее выплатить, бросали магазины, заводики, лавки, конторы и бежали. Их дома занимали райкомы, испокомы, сельпо, сельсоветы, хозяйственные учреждения. У моей портнихи в Землянске отобрали ателье, и ее комнатами расширился военный комиссариат. А в селах сгоняли в колхозы. Крестьяне оказывались в тупике: идти в колхоз и отдать свое добро или не идти, но у них все равно выгребали амбары, забирали скот, телеги, косилки, а некоторых еще высылали в казахские степи. К станциям, как в девятнадцатом году, потянулись обозы, но не с беженцами, а с раскулаченными. И снова безбожно грабили население, отбирая у людей все то, что они накопили за годы после гражданской войны. Русанов Сергей Гаврилович продал лошадей, корову, погрузил в тарантас небогатый скарб, усадил семью – жену, двух мальчишек и няньку и отправил из Ерофеевки в Воронеж. А сам тридцать верст от бывшего имения до города прошел в полном одиночестве. О чем думал убитый горем земский врач? О многом. Ему было тяжело покидать Ерофеевку, расставаться с аллеями тенистых лип, яблоневым садом у зеркального пруда, сосновым лесом, со всем тем, что вырастил своими руками. С родным очагом, где под массивными плитами покоились его предки. От боли раздирало душу, подкашивались ноги, и хотелось завыть зверем на всю округу, но утешительным лекарством действовали заснеженные поля, зиявшие черными проталинами. «Им тоже не сладко», – думал врач, и ему становилось легче. Нашу мельницу, молотилку, скот, лошадей продавать было некому – все пребывали в застенке – и их забрали в колхоз «Красный пахарь», который образовался в Медвежьем. Борзых собак за ненадобностью выпустили, и они разбежались по полям. А в доме разместилось правление колхоза. Сад постепенно зарастал, пруд заиливался. Такие неутешительные вести приходили к нам после освобождения. Варвару Александровну с Парфиановичем тоже выдворили, и они из Казинки подались в Воронеж. А моих родителей с братьями – все-таки удалось узнать – отправили этапом в ссылку на три года в станицу Нижне-Чирскую Сталинградского округа. Это где-то за Ростовом ближе к Царицыну. Надо же, когда-то по этим донским степям со Смоленским полком кочевала я, теперь, спустя годы, мои близкие.
Разбей Шкуро Буденного под Касторной, продолжи поляки войну с большевиками, у наших ног валялись бы Лещинские, Карклисы, эти пещерные люди, склонные только обобществлять. Их бы нравоучали в гимназиях фон-Бринкман, старушка-соседка по камере, а не они бы сеяли дикость и страх. Я не видела своих родителей больше года и рвалась к ним. Хотелось обнять папу, маму, братьев Сергея и Алешу, повиниться перед ними. Кричевский отговаривал: – Не делай этого… Тебя могут не понять… – Родители? – Думаю, те, кто нас выпустил… – Так что, по-вашему, я должна отказаться от матери, отца, своих братьев? – Лучше бы так… – Ты понимаешь, что говоришь?! – Видишь ли, я с тобой согласен, что это ненормально. Но теперь: кто не с ними, тот против них. Не бывает середины… – Я все равно поеду! В воздухе запахло порохом. По городу поползли слухи о волнениях в деревне. Воинские части из Воронежа уходили в один район, в другой, а потом возвращались, и мы узнавали подробности. В Борисоглебском районе убили активистов – после этого пострадали мужчины ближайшего села. Острогожские крестьяне вышли с лозунгом: «Советская власть без колхозов!» – их встретили залпами. Кое-какие известия долетали с Дона, где коллективизация принимала особенно варварские формы. Когда из столицы бросили клич «Всем в колхозы», на местах его приняли буквально и принялись забирать кур, гусей, ведра, все подряд, и судачили, что даже жены будут общими. Началось брожение. Для казаков, которые жили сами по себе, а объединялись разве что на войне, соединение в коллективные хозяйства стало поперек горла. С самостийностью казаков столкнулся еще Петр Первый, посетив Острогожский казачий полк и усмотрев смуту в умах казачества. Екатерина Вторая прижимала их, изведя Запорожскую Сечь. У казаков возникали нелады с властью. Однажды я встретила Златоустова. Он был с чемоданом. – Вы уезжаете? – удивилась я. – Ольга Васильевна, лапушка! Больше не могу… – А что такое? – Я ведь служу в уголовном розыске, и каждый день вижу такое… – Не надо, не надо… Я понимаю… – Взял отпуск и еду на Дон… Туда подались многие бывшие офицеры… – Зачем?
– Как зачем? Дон вот-вот поднимется! – И вы снова возьмете Воронеж?! У меня от радости закружилась голова. – Возьмем! Будьте уверены… Перекрестила Златоустова – дорогого мне смоленца, который прошел с Новиковым от Воронежа до Цыбулевки, и поцеловала: – Удачи вам, Клавдий Николаевич! В тот день я вернулась домой в приподнятом настроении. Во мне возродилась мечта о победе. Почему-то решила, что Новиков сейчас тоже на Дону и пожалела, что не спросила об этом у Златоустова. Мне казалось, что с каждым часом приближается время, когда по улицам города зацокают копыта лошадей и я окажусь в объятиях Вячеслава Митрофановича. Оставалось только ждать! И я ждала… Уверяя себя в успехе дела казаков, которые, наконец-то, прозрели и теперь не простят прошлого большевикам.
Думы о родителях не покидали. Хотелось взять Ирину в поездку в Нижнее-Черскую, но после разговора со Златоустовым намерилась ехать одна. Пускаться в путь через «полыхающий Дон» – я верила в восстание казаков – с дочерью посчитала чересчур опасно. Часто выглядывала в окно и высматривала, не тронулись ли из Воронежа семьи большевиков – первый признак оставления города. Так они бежали при подходе Шкуро, и откладывала отъезд. Скупала газеты и искала сообщения о волнениях на Дону, о белоэмигрантах за границей. Но кроме кратких информаций, что коллективизация успешно набирает темпы, газеты ничего не писали. Приехавший из командировки в Донбасс Кричевский рассказал: – Из Миллерово направили полк в казачьи станицы. – Наконец-то! – Что наконец-то?! – Георгий, ты не представляешь, что уже скоро произойдет! – О чем ты? – Поживем-увидим… Но я увидела не казаков, скачущих по улицам Воронежа, а Королева – теперь тоже сотрудника уголовного розыска – который на мой вопрос: «Какие новости у коллеги?», спросил: – Кого вы имеете в виду? – Клавдия Николаевича, – ответила я. Он отвел меня в сторону и сказал шепотом: – Вчера вернулся и ни с кем не разговаривает. – Почему? – спросила я. – На Дону все задавили в зародыше… Казаков стали хватать накануне… А он приехал уже к шапочному разбору. «Вот куда высылался Миллеровский полк – вспомнила рассказ Кричевского. – А я то подумала, что казачки этот полк разметут и пойдут походом на Москву!» Известие выбило из колеи: снова рухнули надежды. В который раз невезения сопутствовали мне, и приходилось закусывать удила. А как там Новиков? Никто не мог мне внести ясности. Поездка к родителям как бы теряла смысл: я была подавлена и разбита. В таком состоянии появляться перед ними и еще больше огорчать их я не могла. Вспомнился рассказ Златоустова, который при отступлении от Касторной ездил в казачий полк на смотр. Тогда к казакам обратился их командир: «Казаки! Враг напрягает все силы, чтобы вырвать победу из ваших рук!.. В этот грозный час я призываю каждого из вас решить: будет ли он биться с красными или предпочтет воинскому долгу хату и юбку казачки…», на что большинство казаков предпочло юбку казачки и покинуло полк. Так и теперь, видимо юбка казачки придержала казаков, и Дон не вспыхнул! Заиграй пламенем Дон, что ему стоило опрокинуть полк из Миллерово, даже целую армию Буденного! Выходило, только юбка Ольги Алмазовой поднимала на борьбу, да и то не всех. 8 Смоленцы все реже попадались мне в городе, а домой я их не приглашала, помня о том, с кем «подружился» Кричевский. Не хватало еще на однополчан накликать беду. Даже Флигерта и его жену Новоскольцеву не проведала в их домике на улице Халютинской. Советская власть разукрашивали жизнь под себя. Улицу Халютинскую, названную в честь генерала, участника войны с Наполеоном Халютина, переименовали в Батуринскую по имени одного из первых редакторов большевистской «Правды»; улицу Воскресенскую, на которой я жила, в улицу Томского по фамилии профсоюзного вожака; Пограничную – в улицу Революции 1905 года; Ситников переулок – в улицу 3-го Интернационала; Большую Богоявленскую – в улицу 25 октября (День захвата Зимнего дворца красногвардейцами)… Детей называли Владиленами (Владимир Ильич Ленин), Октябринами (в честь октября, когда смели Временное правительство)…. Новое возникало на каждом шагу, шокируя и отталкивая, а кого-то и вдохновляя. Однажды мы с дочерью вышла на улицу. Она ни с того ни сего ударила меня по руке. – Что такое? – Ты меня не любишь! – Как, не люблю… – И папу тоже! – Папу?
Я задумалась: папу Ирины можно было ценить за преданность, за желание оградить семью от бед, за заботу, но любить? Вокруг него слишком много было намешало такого, что сжигало любые чувства; даже попытки заставить себя забыть его поступки приводили к обратной реакции – я еще больше не переносила его. – Что ты глупенькая… Я тебя люблю… А разве мама может не любить своего кутенка? – Не-а… – Ну и я… – А папу? – дочь настаивала. – Ты мне скажи: ты уже взрослая или еще маленькая? – Взрослая! Взрослая! – закричала Иринка. – Если взрослая, то, пожалуйста, больше никогда так не говори. Хорошо? – Хорошо, – может, что-то поняв, кивнула головой дочь. После разговора я долго плакала. Сердце сжималось от жалости к дочери, жалости к себе, и я все спрашивала: «Ну почему все так получилось? Почему так перепутала все судьба? Столкнула с одним, а соединила с другим. Связала ребенком?» Теперь усилием воли заставляла себя мягче относиться к супругу, чтобы отношения родителей не отражались на малыше. После стольких несчастий, которые перенесла сама, я не могла позволить сделать несчастной дочь. А мысли о Василии Алексеевиче, Марии Адольфовне, Сереже и Алеше не давали покоя. – Как мой папа без руки? Моя мама, уже не молодая женщина? Сережа? Алеша… Я съездила за советом к Сергею Гавриловичу – он с семьей собирался в Казахстан, где его ждало место главного врача в железнодорожной больнице, – и получила неожиданное предложение: – Оля! Если Вам здесь тяжело, можете ехать с нами. – Вы шутите? – вырвалось из меня. – Оленька, вы же наша племянница, – поддержала мужа Ольга Адольфовна. – Ну, ладно, – сказал Сергей Гаврилович. – Тогда мы доедем с Олей до Чирской, проведаем Василия Алексеевича, Марию Адольфовну и братьев. А дальше мы на Оренбург, а она вернется в Воронеж… – Спасибо! – загорелась я. 9 В Чирскую можно было ехать сначала до Грязей, а оттуда в сторону Сталинграда, бывшего Царицына. Но тогда пришлось бы делать крюк. Можно через Лихую, и уже южной дорогой добираться до нужной станции. Решили двигаться коротким маршрутом. Когда паровоз обдал едким дымом перрон – отправление долго задерживалось – я вздохнула. Все как-то не верилось, что осуществится мое желание. В окнах поплыли пролеты вокзала, Кричевский с Иринкой, машущие руками, и состав пошел под уклон. По замершему напротив лицу Сергея Гавриловича побежали тени, швыркнула носом Ольга Адольфовна, заволновались мальчики на полке. Русановы покидали край, где свили гостеприимное гнездо в Ерофеевке, и теперь их уносило далеко в неизвестное. Состав катился по пойме реки, которая змеилась в заросшей травой равнине, на развилке взял вправо и застучал по стыкам рельсов на юг. – Думаю, что все устроится в Уштобе, – Сергей Гаврилович в последнем слове сделал ударение на втором слоге, – Уштобе, – на первом. – А иначе и быть не должно. Ведь не может жизнь страны оказаться против жизни человека. – Папа, – спросил мальчик. – А где этот Уштобе? – Это далеко-далеко… Есть такое озеро Балхаш… И горы Джунгарское Алатау… Вот мы туда и едем… – А зачем? – Там строится железная дорога Турксиб, чтобы люди могли ездить из Алатау в Сибирь… – Сибирь? Это что от Урала до Владивостока? – Вот видишь, ты все знаешь… – А озеро Балхаш больше нашего пруда в Ерофеевке? – Во много раз… – И берегов не видно? – Бывает и такое… – А горы? – По четыре тысячи метров высотой. – Как здорово! Детская любознательность развеяла туманные мысли взрослых, и вскоре мы разговаривали, вспоминая многих земляков, которые тоже подались в чужие края. – Шатров родился в Землянске… А оказался на Дальнем Востоке… – И написал вальс «На сопках Маньчжурии»… – Иван Бунин… Унесло до Цейлона… Как вам его рассказы? – Одно «Легкое дыхание» что стоит! Сменялись цветастые вокзальчики станций Масловка, Колодезное, Давыдовка, на которых толпились люди, и к окнам с ведерками и кастрюлями спешили бабы: – Пирожки с мясом! – С капустой! – С картошкой! – Огурчики малосольные! – Помидорчики бочковые! Не успели отпробовать соленостей, как в барашках рощ и лесов пошла переваливаться знакомая черноземная степь. В Лисках переехали похожий на свинцовую лавину Дон и с гулким шумом полезли на меловую гору, в стороне от которой прятался пещерный монастырь. Темнело, а я не могла оторвать взгляд от дорогих моему сердцу оврагов, бугров и лощин. «Сагуны», «Митрофановка», «Кантемировка» – в свете желтых фонарей проплывали названия станций. Голову клонило на столик, а я ждала очередную трафаретную надпись. «Гартмашевка», «Зориновка», «Чертково»... В свете утренних лучей вздрогнула – напротив окон прочитала «Маньково». Видимо, название казацкой станицы. У плетня солдаты с ружьями сгоняли к теплушке мужчин, женщин, детей. – Ссыльные! – как прорезало. – И их достала рука экспроприаторов… Несло по раздолью казачьего края. Мною овладевала растерянность. Что-то тревожное поднималось в груди. Когда состав заскрежетал тормозами напротив вокзала в Миллерово, я закрыла глаза: отсюда выступил полк на подавление казачьего восстания, сюда приехал и отсюда вернулся ни с чем Златоустов! Когда открыла глаза, вдоль станционных построек одиноко ходил железнодорожник с флажком. А где же люди? Неужто всех вывезли? Казацкая земля напоминала безжизненный край. А ведь когда-то казаки гарцевали по Воронежу, везли за собой обозы с богатой добычей. Где теперь их добыча? Перекочевала? К кому? Не стоит об этом спрашивать… Где сами удальцы? Со станции Лихая поезд застучал колесами на восток. Я забылась. Изредка приходила в себя: «Неужели донцов пытался поднять Вячеслав Новиков? Неужели проиграл очередной бой и теперь скрывается где-то в степи? А я еду и не знаю, что он, может, где-то рядом». Казалось, что он где-то недалеко. «Может, в той рощице? – с горизонта выгнулась лесная холка. – Может, за тем холмом? В стогу на валу?» И меня физически потянуло к копне. Хотела броситься в тамбур, сорвать «стоп-кран» и остановить поезд, но что-то пригвоздило к полке и не позволяло подняться. 10 От удивления папа и мама не могли выговорить слова. – Оленька! Вас тоже сослали… – наконец заговорил отец. – Жива! – вырвалось из мамы. Следом за мной в хату вошел Сергей Гаврилович. – И вас? – только успевала замечать гостей Мария Адольфовна. – И тебя? – увидела сестру. Обнялись, еще не успев расспросить друг друга. Только после нескольких минут объятий кое-что прояснилось. Родители узнали, что их приехали проведать, что Русановы держат путь в Казахстан, а дочь побудет у них и вернется. – А что же ты так долго молчала? – оправила волосы на моей голове мама. – Я ждала… – а чего ждала, так и не сказала. – Иришка? – Она с Георгием… – Георгий? – У него всегда все лучше всех… Вбежавшие братья подхватили меня на руки: – Оля! Оля! Оля приехала! – Как вы тут? – спросила у родных, когда меня опустили. – Отец истопником. Я учу в школе русскому языку. Сережа с Алешей строят элеватор… – И вас никто не охраняет? – Почему же? Мы ходим отмечаться в отдел милиции… – А я-то думала, что вас.… А дом чей? – Одной старушки… Она пошла к сестре и скоро вернется… Ну, рассказывай, как живете? Поставили самовар. Заварили чай. Братья щипали меня от радости, как мальчишки одноклассниц. Папа разглядывал дочь и не мог наглядеться. Вернувшаяся старушка заглянула в светлицу и снова куда-то скрылась. – Обед окончен! – выпив чашку, братья поспешили на стройку. Я улучшила момент и, когда мы остались одни, попросила у родителей прощение за то, что так все получилось. – Ты ни в чем не виновата, – успокоила меня мама. Извинилась за Новикова. – Об этом мы поговорим с Новиковым сами, – сделался серьезным отец. Видно было, что он не простил Вячеслава Митрофановича. Родители расспрашивали о Медвежьем и слышали неутешительные новости о том, что крестьян согнали в колхоз, а не пожелавших выпроводили на Выселки; что мельницу отобрали, дом заняли, сад забросили. Советовали мне с Новиковым больше не встречаться, на что я утвердительно кивала, хотя чувствовала, что, появись он в эту минуту, я бы, не задумываясь, уехала с ним. Мама переключилась на сестру. Василий Алексеевич уединился с Сергеем Гавриловичем. Наше чаепитие прервал вошедший в хату долговязый милиционер в темно-синей шинели и кобурой на ремне. – Евсей… ! – вскочила мама. – Дочь с сестрой приехали. Проведать нас… – А этот? – милиционер показал на Русанова. – Муж сестры… Они в Казахстан едут… – Раскулаченные? – Что вы… Главным врачом больницы… – Покажь документы! После проверки документов милиционер спросил: – Надолго? – Мы сегодня же уезжаем, – засуетился Сергей Гаврилович. – Если сегодня, регистрировать не буду… Приход милиционера ускорил отъезд Русановых и мой. На станцию поехали вместе. Тускло ползала луна, медленно переставляла ноги кобыла, скрипели колеса телеги. Мама причитала: – Оленька! Береги себя! Ирочку! Выбрось из головы Новикова. Сама видишь, к чему приводит… На станции ждала нянька Русановых с детьми: – Так что, с ночевой? – Ехать отсюда надо и скорее… Подошедший поезд поглотил в ветхий вагон Ольгу Адольфовну, Сергея Гавриловича, их мальчиков с нянькой. Обдал густой копотью и повез на китайскую границу. Через час запыхтел встречный состав и забрал меня. Я всматривалась в уплывающий перрон, туманные поля, ища кого-то и до красноты растирая глаза. Мною владело чувство неудовлетворенности, словно я не донесла родителям того, что хотела, не доказала чего-то, в чем-то не убедила, и не получила того, что надеялась получить. Напутственные слова матери оставили меня в еще большей растерянности, чем до встречи с родными, и я уже не знала, от кого услышу слова понимания, хоть малого одобрения, кроме как от самого Вячеслава Новикова.
Каталог: files -> eBook files -> - files -> Аккумуляторные батареи files -> Компонентный ремонт ноубука: Замена разъёмов files -> Установка приложения SeTraсker и настройка SmarBabyWhatch eBook -> Цзинь Синь-Чжун – Китайская Народная Медицина eBook -> Цзинь Синь-Чжун – Китайская Народная Медицина Скачать 2.38 Mb. Поделитесь с Вашими друзьями:
|